Личные имена радимичей

Представления о мире и социуме среди предшественников радимичей — охотников, рыболовов и собирателей даров приро­ды основывались на тотемизме, то есть вере в тотемного предка и культе тотемов — обожествляемых животных, растений, иногда географических объектов и даже явлений природы. Предок-тотем персонифицировал собой человеческий коллектив и как бы су­ществовал в каждом его члене.

Тотемизм обусловливал складывание целого комплекса обрядов и ритуалов. Тотемистические верования проявлялись в татуировке, в головных уборах, в обрядовых танцах, в масках и одежде, в орна­менте и изобразительном искусстве, в личных именах, распростра­нённых у тех или иных племён и общин.

Антропонимия рода или племени формировалась в зависимости от видовой принадлежности тотемного предка и соответствовала его возможным «ипостасям» и частям тела, свойствам и действиям.

Тотемами у неолитических племён, обитавших в окрестностях Гомеля, могли быть самые разные животные (медведь, лось, утка, сокол, аист, уж и др.) и растения (особенно дуб, липа, сосна, ива, береза, лещина).

У членов рода, тотемом которого был, например, лось (роговые статуэтки лося археологи находили на местах древних поселений), личными именами были Рог, Копыто, Нога, Глаз, Шея, Ухо, Голова, Зуб (лося).

Люди племени медведя носили, помимо указанных, ещё такие имена, как Лапа, Стопа, Коготь, Шерсть, Рёв (медведя).

Если тотемом выступала какая-либо птица, то в качестве лич­ных имён избирались Крыло, Хвост, Клюв…

Имена типа Корень, Лист, Кора, Ствол, Ветка свидетельствовали о тотеме-дереве.

Конкретный формальный звуковой, грамматический и слово­образовательный облик личного имени зависел от особенностей того языка, на котором разговаривали люди каменного века. Мы можем воссоздать лишь смысловую сторону предполагаемых имен той поры, но не их звучание и грамматическое оформление.

Именами членов первобытного коллектива являлись как сугу­бо номинативные (назывные) единицы, так и описательные типа «Полёт сокола», «Клёкот аиста», «Взмах крыла», «Бег лося», «По­ступь медведя», «Гнездо утки», «Пение соловья», «Рычание зверя», «Запах смолистой сосны», «Шум листьев дуба (берёзы, липы…)», «Птица несёт корм в гнездо», «Волк бежит по лесу», «Самка лося кормит детёныша», «Медведь лежит в берлоге», «Ворон сидит на дереве» и многие другие.

Такие антропонимы отображали видение тотема, представле­ние его свойств и качеств, описание и характеристику его дей­ствий и состояний.

Шли века, менялись этносы, говорившие каждый на своём язы­ке, носители одной местной культуры смешивались с носителями иных, привнесённых откуда-то со стороны культур, но тотемисти­ческие верования, обряды и ритуалы оставались незыблемыми на протяжении тысячелетий.

Люди мыслили себя составной частью, «элементом» мира, при­роды, космоса, а саму природу считали одушевлённой. Человек знал о существовании души не только у себя, но и у животных и растений, поскольку для них были свойственны такие явления, как жизнь и смерть, здоровье и болезнь.

Теория душ в первобытной культуре, однако, принимала фор­му, крайне странную для современного ума. Имеются в виду ве­рования в существование души не только у животных, растений, рыб и насекомых, но и у любого природного объекта (реки, озе­ра, ручья, горы) и даже предмета, который кажется нам не только неодушевлённым, но даже безжизненным.

Душой наделялись, например, камни, пища, одежда, украшения, оружие, любые другие естественные и искусственные предметы, чем мотивировался, в частности, обычай хоронить или сжигать вместе с умершими принадлежавшие им вещи.

Люди верили, что «нетленная сущность», «жизненная сила» мо­жет свободно переходить из одной формы в другую и оставаться неизменной при всех внешних метаморфозах её обладателя. На­пример, душа животного или растения могла жить прежде в че­ловеческом теле, а душа человека — в любом ином существе, на­делявшемся по аналогии различными человеческими свойствами и качествами, в том числе мышлением, волей, способностью ви­деть призраки и видения во сне.

Не случайно в культовых обрядах души умерших символизи­ровались разнообразными масками, которые, в частности, могли изображать птицу, бабочку, змею, волка. Маска содержала дух умершего, поэтому служила предметом поклонения, а также оберегом от злых сил и врагов. Души умерших принимали образ различных явлений природы — снега, дождя, бури, солнца, луны, звёзд, камней, минералов.

Культ мёртвых был основан на вере в то, что жизнь черпает свои силы в смерти и смертью очищается. Жизнь — это жертвоприноше­ние смерти, а смерть — жертвоприношение жизни.

Люди были убеждены и в том, что душа (дух) умершего живёт в его имени. Новорождённого рассматривали как одного из умер­ших членов рода, который родился вновь. Поэтому посредством различных гаданий определяли, кто же именно заново появился на свет, а затем имя этого предка передавали новорождённому.

Ребёнка нельзя было нарекать именем живого родственни­ка, так как первобытная философия недвусмысленно указыва­ла: новорождённый — это воплощение одного из умерших, но не живых. Так постепенно складывался более или менее устой­чивый запас личных имён, повторявшихся из поколения в по­коление и становившихся типовыми.

Идея перевоплощения своеобразно отображается и в современ­ных мотивах выбора имени, в сохраняющейся до сих пор традиции называть родившегося ребёнка в честь дедушки или бабушки, ино­го родственника.

Тема перевоплощения реализуется и в наших сказках. Вспомним хорошо известных всем с детства Царевну-Лягушку, братца Ива­нушку, ставшего Козлёночком; Крошечку-Хаврошечку, связанную с Коровой, в одно ухо которой девочка влезает, а из другого вы­лезает, да и саму чудесную Корову, из костей которой вырастает Яблонька с золотыми яблочками.

Славянские этнодиалектные группы, впервые появившиеся в окрестностях Гомеля в начале новой эры, унаследовали от пред­шествовавших этносов тотемистические и анимистические в сво­ей основе мотивы имянаречения и способы образования личных имён, а затем передали их по традиции своим преемникам.

Язычники-радимичи, подобно их далёким предкам, верили, что душа, находящаяся в человеческом теле, непосредственно связана с другими душами, которые, как и души умерших, вопло­щаются в животных, растениях, живут около домашнего очага, в лесах, реках, болотах, деревьях, даже в неодушевлённых с на­шей точки зрения предметах.

В понимании радимичей человек родственен всем проявлениям действительного мира не только потому, что всё вокруг одушевле­но, но и потому ещё, что душа может менять свою оболочку пере­ходить из одной формы в другую, принимать разные воплощения.

Все существа различаются между собой внешним видом вре­менно. Волк, ворон, щука, дуб, змея или медведь могли быть не­когда людьми и снова могут принять человеческий образ. Наши предки находили сходство между человеком и животными и вос­принимали любое иное существо, даже любой предмет как вопло­щение разных человеческих свойств (ср. метафорические обозна­чения человека посредством таких слов, как лиса, медведь, червяк, дуб, камень и других).

Древний славянин стремился к гармонии с миром, к установ­лению отношений со всеми «живыми», «одушевлёнными» силами, которые действуют вокруг человека, к включению в единый кос­мический и природный цикл своей жизни в связи с жизнью пред­ков и будущих поколений.

Всё это составляло главное содержание мифов и основанных на них обычаев, обрядов, традиций, а также системы личных имён.

Тотемистические пережитки у радимичей, как и у других вос­точнославянских этносов, поддерживались значительной ролью охоты в хозяйственной жизни. Не стоит поэтому удивляться ми­фологизации лесных и полевых зверей, птиц и растений, дейст­вующих, например, в хорошо известных нам сказках в качестве персонажей — помощников или противников героя, мотивам обо- ротничества, превращениям героев сказок в зверей, сакральным дубовым, липовым, берёзовым рощам, ряжению — всем тем глу­бинным мифологизмам, с которыми теснейшим образом связана система древнеславянских языческих имён.

В антропонимиконе радимичей и их соседей-славян имелись как весьма древние словесные знаки, которые в семантическом отношении были тождественны антропонимам неолитических охотников, детализировавших своего тотема посредством имён [Зуб, Глаз, Нога, Хвост, Клюв, Крыло, Ухо, Рог, Грива, Лапа, Шерсть и т. п.), так и более новые именования, образованные от нарица­тельных обозначений различных животных, рыб, птиц, насеко­мых, пресмыкающихся и земноводных, растений, деревьев, пред­метов быта и природных объектов, которые осмыслялись уже не столько как тотемы, сколько как символы, и мифологизирова­лись в том или ином отношении.

К числу этих новых личных имен относились, например, следу­ющие: Баран, Барсук, Бобр, Боров, Бык, Векша, Вол, Волк, Заяц, Коза, Козёл, Конь, Корова, Кот, Кошка, Куна, Куница, Лиса, Лисица, Лось, Медведь, Овца, Пёс, Свинья, Собака, Соболь, Сука, Телица, Хомяк, Щеня; Воробей, Ворон, Ворона, Гагара, Галка, Голубь, Грач, Гусь, Дрозд, Дя­тел, Жаворонок, Журавль, Кречет, Кулик, Кур, Курица, Лебедь, Орёл, Селезень, Синица, Снегирь, Сова, Сокол, Соловей, Сорока, Сыч, Тете­ря, Ястреб; Блоха, Гнида, Жук, Комар, Муравей, Мураш, Муха, Паук; Ёрш, Лещ, Линь, Окунь, Осётр, Рыба, Сом, Судак, Щука; Берёза, Вереск, Горох, Дуб, Дубяга, Дуброва, Калина, Капуста, Кочень, Колос, Корень, Огурец, Орех, Рагоза и Рогоза, Ракита, Репа, Репех, Репня, Стрюк, Хрен, Чеснок, Ячмень; Блин, Борщ, Говядина, Гуща, Каша, Коврига, Ко- кура, Колоб, Коровай и Каравай, Кроха, Лепёха, Оладья, Опара, Пирог, Простокваша, Сахар, Сусло, Тюря, Гэрячие Щи; Базар, Башмак, Болото, Борозда, Верёвка, Верига, Ветошка, Волынка, Вотря (мякина), Голи­ца (рукавица), Гвоздь, Голенище, Горшок, Грош, Дорога, Доска, Иголка, Кабак, Калита, Калуга и Колуга (лужа, болотистое место, впадина с водой), Камень, Карман и Корман, Кнут, Кожух, Кошель, Лапоть, Лопата, Лужа, Мешок, Морохотье (лохмотья), Мотовило, Мочало, Мутовка, Огарок, Онуча, Ощепок, Палка, Пика, Плетень, Полено, Пу­шило, Путьша, Путята, Распута и Роспута, Ступа, Чулок, Топор, Топорище, Тулуп, Шило и многие другие.

На ранних этапах развития восточнославянской именной сис­темы названные антропонимы были непосредственно обраще­ны к миру природы, частью которой был и сам человек-носитель имени. В дальнейшем подобные имена постепенно утрачивали подспудный смысл и становились типовыми словесными знаками с индивидуально-дифференцирующей функцией, у которых план выражения (внешняя сторона, звучание) преобладал над планом содержания (значением).

В поздний древнерусский период имена типа Сокол, Жук, Кулак, Губа являлись такими же обычными индивидуализирующими асемантизированными обозначениями, какими после принятия христианства стали имена Анна, Елена, Лариса, Анатолий, Нико­лай, Максим и другие.

С XI века прежние языческие имена переходили в разряд мир­ских прозвищ и поэтому вскоре неизбежно стали приобретать переосмысленный, метафорический оттенок. Внешне одно и то же языческое имя, рассматриваемое не в статике, а в динамике, на про­тяжении его функционирования на разных временных срезах, будет иметь несколько семантических пластов, каждый из которых соот­ветствует осмыслению имени в тот или иной исторический период.

Имя Медведь, например, первоначально было именем тотемно­го типа. О существовании в прошлом культа медведя, считавшего­ся тотемом у многих этнодиалектных групп, начиная с каменного века, свидетельствуют данные индоевропейских языков, в которых имеются соответствия слов в значении «медведь» со словами, озна­чающими «небо», «Вселенная», «гора» (символ Вселенной). Обнару­живается и соотношение значений «медведь» — «человек». В тоте­мистических мифах почитаемый в качестве божественного предка медведь, вступая в брак с женщиной, становится родоначальником определённой группы людей (рода, племени, общины).

Родство с медведем отображают восточнославянские диалект­ные названия медведя и медведицы: Отец, Дед, Дедушка, Старик, Дядя, Мать, Бабушка, Старуха. Первоначального названия медведя нет ни в одном языке, потому что оно обязательно табуировалось.

Славянское слово медведь представляет собой описательное на­именование в значении «тот, кто ест мёд», возникшее взамен како­го-то более древнего обозначения, на которое было наложено табу.

Отголосками табу на имя медведя можно считать такие народ­ные обозначения зверя, как Лесовой Человек, Хозяин, Владыка, Князь зверей, Михайло Иваныч, Михаил Иванович Топтыгин.

Эти образные обозначения употреблялись вместо основного — медведь — и представляли собой результат так называемого вторич­ного табу (запрета на употребление уже самого слова медведь].

Кроме того, эти же обозначения сохраняют отчётливые следы давних представлений о медведе как родоначальнике, прародителе, защитнике и покровителе.

В таком аспекте личное имя Медведь и целый ряд возможных антропонимов, образованных от названий частей тела медведя (Медвежий Глаз, Медвежья Лапа, Медвежий Зуб, Медвежий Клык, Медвежий Язык, Медвежья Пасть и т. п.) или свойств зверя, его ре­альных или воображаемых действий [Бурый, Сильный, Тяжёлый, Могучий, Храбрый, Непобедимый; Медолюб, Охотник, Защитник, Ревун, Топотун и т. п.), осмыслялись не только как указание на родство с тотемом, но и как своего рода словесная защита от внешних злых сил, охранный «заговор», как способ передачи ка­честв предка членам рода или общины.

С другой стороны, медведь мог именоваться Зверем Лютым, Диким Извергом, Разрушителем, Железной Шерстью и являться олицетворением зла и уничтожения.

Противоречия в этой двойственности восприятия медведя нет, поскольку одно и то же животное нередко являлось тотемным предком двух соседних общин или племён, соответственно свой тотем-медведь мыслился как покровитель, а чужой — как враг, разрушитель и похититель.

Противостояние тотемных предков отображало реальную борь­бу тотемистических групп за территорию, места сбора даров при­роды и охоты. В древности члены одной родоплеменной группы похищали представителей соседнего племени для принесения в жертву своему тотему. Так же часто поступали и с пленными.

По мере стирания очевидных тотемных «красок» имя Медведь и другие личные имена, связанные с частями тела медведя (Зуб, Ухо, Лапа, Глаз и т. п.), становились типовыми, традиционными, лишёнными очевидного и осмысляемого тотемно-мифологиче- ского содержания.

Символика зверя, однако, оставалась в подсознательной сфере, сохранялась в поверьях и преданиях, что в сочетании с практиче­ской стороной сознания и практическим опытом обусловливало использование звукового комплекса Медведь в качестве имени- пожелания новорождённому быть сильным и здоровым, как ре­альный медведь.

При использовании обозначения Медведь в качестве прозвища часто имели в виду реальный авторитет человека в коллективе, его несомое слово в разрешении разных проблем и спорных вопросов.

Прозвище Медведь в значении «толстый, неуклюжий, непо­воротливый человек», по-видимому, является наиболее новым в длительном процессе смысловой трансформации исходного то­темного имени.

Личных имён, «прозваний», «проименований», связанных в исто­ках своих с животными, в действительности было намного больше, чем обычно считается. Кроме имён, прямо, непосредственно ука­зывавших на то или иное животное в целом или на части его тела, существовали имена-иносказания, являвшиеся обозначениями ма­сти животного, особенностей его поведения и нрава или каких-то индивидуальных отличительных внешних признаков.

Так, антропонимы Белоног, Белогруд, Вороной, Сивко, Черной, Черныш, Чубарый, Брыкун, Бегун, Лихой являлись фактически «эпи­тетами» коня.

Имена Брех, Веско, Кудряш, Зубака, Прыгало, Борзой были свя­заны с обозначениями собаки.

Имена Белуха, Рогуля, Пеструха, Пестриня изначально обозна­чали корову, имена Жироха, Жируха — свинью, имена Ярец, Ярун, Ярой, Резвой — молодого барана или телёнка, имена Дикой, Рыкун, Желтоногой — быка, Ушатой, Ушак, Беляй, Беляк, Серой — зайца.

Как видим, имена людей дохристианского периода (подобные имена, несомненно, существовали и у радимичей) были теснейшим образом связаны с зоонимами (кличками животных) и, как можно полагать, одновременно воспринимались нашими предками как неразграниченные антропонимы и зоонимы, или антропозоонимы.

Ничего странного или непонятного в этом нет. Домашний скот так или иначе фигурировал во всех обрядах годового цик­ла и являлся первейшей жизненной опорой человека, а кон­кретные животные (прежде всего, конь, бык и корова) счита­лись непосредственными помощниками и товарищами людей. Кроме того, во многих из указанных только что именах можно усматривать древние тотемистические корни, подчёркивание «сроднённости» человека и животных.

Иносказательные названия домашних животных, отобразив­шиеся в целом ряде языческих антропонимов, по-видимому, обу­словливались если не явным, осознанным, то подсознательным стремлением табуизировать прямое наименование коровы, коня, быка, собаки и т. д.

Радимичи, как и другие восточнославянские этносы ІХ-Х ве­ков, активно использовали при образовании имён богатые сло­вообразовательные средства своего языка.

Одними из самых частотных суффиксов в составе имён были, в частности, уменьшительные суффиксы, придававшие именам значение «меньший, младший в семье, роде; сын такого-то отца».

Если отец, например, носил имя Белоног, то сыну нередко давали имя Белоножка. У отца Зуба сын мог иметь имя Зубко. Именами детей были Воронец (от Ворон), Боброк или Бобрик (от Бобр), Голубчик (от Голубь), Гусёнок (от Гусь), Курец (от Кур), Ла­поток (от Лапоть) и т. п.

Очень распространёнными у радимичей были имена, связан­ные с числительными и указывавшие на порядок появления де­тей на свет: Первуша, Первак, Первой, Второй, Вторак, Вторник, Третьяк, Четвертак, Четвертуня, Четверик, Четверяк, Пятак, Пятой, Пятюня, Шесток, Шестак, Семой, Семак, Сёмуха, Осьмой, Осьмак, Осьмик, Осьмуха, Девятой, Девятко, Десятой, Десятко, Десятик (детей «считали» посредством имён только в пределах первого десятка).

Некоторые из указанных имён были мужскими и женскими одновременно: Первуша, Четвертуня, Пятюня, Сёмуха, Осьмуха… При рождении близнецов-двойняшек им обоим давали имя Не- рознак, к которому постепенно добавлялись какие-либо различи­тельные прозвища.

Среднего ребёнка в семье — мальчика или девочку — называли Середой. Поздний ребёнок нередко получал имя Позняк, Поздняк, Поздей.

В некоторых именах фиксировалось время появления ребёнка на свет в течение суток: Заря, Зорька, Утренник, Утряха, Денник, Полудник, Вечорка, Вечеря, Ночка, Сумарок (то есть рождённый в сумерки, на заходе солнца).

Имена Вешняк, Вешник, Вешня, Веснуха, Веснушка свидетельст­вовали о рождении человека в весеннюю пору.

Имена Мороз, Студён, Стужка, Снег, Снежка, Снегурка — о появле­нии на свет зимой, во время сильных морозов или снегопадов.

Осенним детям давались часто имена типа Есеня, Тучка, Холод, Вересай, Вересок, Кострица, Желток.

Если ребёнок рождался во время разгорания солнца, в период перехода весны в лето, а также непосредственно в летнюю пору, когда зреют плоды и ягоды, наливается зерном хлебный колос, в момент наивысшего торжества природы, ему могли дать имя Ярой, Ярилка, Ярушка, Жарый, Жарой, Веселой, Веселуха, Разгуляй, Разгуляйка, Красной, Румяной, Румянка, Певун, Тепляк, Колос, Ягода, Купало, Купалка, Цвет, Цветик, Светлой, Светляк, Брусной, Брус- няк, Брусничка (корень брус- этимологически связан с красным цветом), Щедрой, Щедруха, Щедряк, Ядрён, Ядруха и т. п., причём некоторые из этих имён одновременно выступали в качестве по­желаний новорождённому, своего рода имён-прогнозов.

Среди радимичских имён, несомненно, были и такие, которые давались в зависимости от характера и поведения ребёнка: Бессон, Крик, Крикун, Крикуша, Забава, Истома, Молчан, Молчана, Неулыба, Смеяна, Несмеяна, Смирной, Лада…

В некоторых именах отмечались желанность или нежеланность появления ребенка в семье, отношение к детям и некоторые другие обстоятельства, связанные с рождением человека: Бажен («же­ланный»), Богдан и Богдана («божий дар»), Голуба, Любим, Люба­ва, Любой, Ждан, Неждан, Чаян («тот, кого чаяли», то есть ожидали, как и Ждан), Нечай (буквально «нечаянный», то есть нежданный), Милой, Милава, Поспел, Поспелка, Хотен и другие.

Весьма распространены были имена-«описания» внешнего вида человека, причём эти имена могли даваться как при рождении ре­бёнка (в таких случаях они указывали, как правило, на цвет волос), так и в юношеском и даже зрелом возрасте (в данных именах отме­чались рост, особенности телосложения, различного рода видимые дефекты, поэтому такие антропонимы фактически являлись прозви­щами, использовавшимися вместо изначального личного имен): Черной, Чернява, Белой, Белява, Черняк, Беляк, Беляй, Черняй, Чер­ныш, Белуха, Чернуха, Мал, Мала, Малыш, Малуша, Малюта, Малой, Сухой, Толстой, Долгой, Лобан, Лобач, Головач, Беспалый, Губан и т. п.

Имя наши предки понимали материально — как неотъемлемую часть человека, как эквивалент именуемого. Само слово имя восходит к индоевропейскому *птеп- из *ептеп-, которое объ­ясняют как образование от *еп- «внутри», «в» + -теп (суффикс). Отсюда — древнейшая семантическая интерпретация имени как того, что вкладывается, накладывается, возлагается.

Вера в связь имени человека и его судьбы, души [а душа — это индивидуальность человека, проявляющаяся в характере) обусловила появление имён-пожеланий, к числу которых от­носились, например, имена Быстрой, Лихач, Прыткой, Добрило, Прыгало, Яровой, Животко, Живой (последние три имени озна­чали пожелание быть полным жизненных сил и здоровья).

Поскольку имя отождествляется с тем, кого обозначает, ока­зывается возможным воздействие на имя и его носителя посред­ством осмеяния, поношения или, наоборот, славословия, восхва­ления. Само знание имени дает власть над его носителем.

Зная это, наши предки свои истинные имена держали в тайне, а в повседневной жизни пользовались так называемыми обман­ными, или ложными именами, именами-оберегами. В качестве оберегов выступали, прежде всего, «плохие» имена типа Немил, Нелюба, Нехорошко, Некрас, содержавшие отрицательную характе­ристику именуемого (подобные именования якобы были способ­ны отвращать злых духов, наговоры, сглаз, порчу, болезни), или имена типа Ненаш, Найдён, подчеркивавшие отсутствие кровного родства ребёнка с его родителями (к найденным, подкинутым детям злая сила, как считалось, не приставала).

Именами-оберегами могли быть также непонятные имена иноя­зычного происхождения, подчёркивавшие всё туже «найденность» ребенка (это «чужой» ребёнок, вот и имя у него такое!).

Об обычае использовать имена других народов любопытное замечание оставил готский историк VI века Иордан: «Все знают и обращали внимание, насколько в обычае у племён перенимать по большей части имена: у римлян — македонские, у греков — римские, у сарматов — германские; готы же преимущественно заимству­ют имена гуннские».

Свидетельство Иордана, однако, нельзя интерпретировать только в аспекте создания имён-оберегов. Заимствование имён объясняется также этноязыковыми контактами и культурным воздействием одного региона на другой.

К иноязычным именам, использовавшимся в белорусском ареа­ле, в том числе и радимичами, в дохристианскую эпоху и выступав­шим в качестве как имён-оберегов, так и вторичных прозвищ, ото­бражавших в ряде случаев истинные черты и свойства человека, от­носились, например, следующие имена балтского происхождения:

Жлукта («кадка для замачивания белья», а также «много пьющий, обжора»),

Кулъша (от культа «бедро, толстая нога»),

Лайдак («бездельник»),

Крыпулъ («косолапый»),

Шурпа («имеющий кудрявую голову, непричёсанный»),

Бамбиза («верзила»),

Бетан и Бетен («пчела»),

Лында («лентяй»),

Гиль («конский овод»),

Жуда («печаль, скорбь, беспокойство»).

Культовая двуимённость (наличие истинного и ложного, на­стоящего и обманного, тайного и явного имён) корнями своими уходит в глубочайшую древность.

Состав имён-оберегов был обширен и, по всей видимости, вклю­чал не только отрицательные по своей семантике имена. У неоли­тических охотников, живших некогда в окрестностях Гомеля, имя, связывавшее человека с тотемом, осмыслялось, не в последнюю оче­редь, как охранное. Даже у радимичей, как можно полагать, имена типа Волк, Лось, Орёл, Сокол могли выполнять охранную функцию.

В сознании нашего предка-радимича, носившего, например, имя Волк, вполне могло жить убеждение, что реальный волк не только не тронет его в лесу, но и защитит при необходимости, при­дёт на помощь в трудную минуту, тем более что культ волка в По- сожье имел прочную культурно-историческую основу (см. об этом подробнее в следующем разделе).

Интересно, что мотив оберега посредством имени в транс­формированном виде отобразился даже в христианском именнике. Каждое христианское имя является, прежде всего, именем свято­го, который считается покровителем человека, названного в его честь. Например, люди, носящие имя Алексей, должны возносить молитвы угоднику Божьему святому Алексею, а все Николаи — Свя­тителю Николаю Чудотворцу.

В языческие времена люди возносили свои молитвы и просьбы к тотемам, а затем к предкам, духам леса и поля, воды и огня, к многочисленным божествам, олицетворявшим саму Природу. Мы подсознательно во многом продолжаем следовать обрядам, представлениям и традициям наших предков.

Что касается отрицательных («плохих») по своему значению имён, то во многих случаях их сложно отграничить от обычных прозвищ-характеристик, тем более что последние также высту­пали в качестве второго имени человека и часто заменяли на­стоящие имена, дававшиеся человеку при рождении.

У радимичей, как и у других восточнославянских этнодиалектных групп, могли использоваться такие имена-прозвища, как Бес, Брага, Верещага («вздорный»), Беспута, Вялой, Вялец («ленивец»), Воропай и Воропан («разбойник»), Дикой, Докучай, Завьяло («заспанный»), Злоба, Зык («крикун», «горлодёр»), Ломака, Ляпа и Ляпун («растя­па»), Невера, Незнай, Непряха, Охлеста («озорник», «наглец»), Про­куда («шалун»), Тупик, Угрим, Шибан («буян, драчун»), Шумляй и т. п.

Использование этих и подобных им по отрицательной семанти­ке имён-прозвищ (как и прозвищ положительных — Краса, Смелой, Образец, Умной, Благой, Взметён, Сильной и других) в сочетании с изначальным личным именем человека может рассматриваться как проявление древней бытовой двуимённости.

Имена-обереги и имена-пожелания, на первый взгляд, противо­речили друг другу. Имена-обереги призваны были обманом отвра­тить злую силу, а имена-пожелания (имена-прогнозы!) могли лишь выдавать желаемое за действительное.

Издавна существует примета: не стоит говорить вслух, расска­зывать о планах и намерениях, о надеждах и мечтах, так как они могут не сбыться. Действительно, имена-пожелания могли при­влечь злых духов, разозлить их, в результате чего желание-про- гноз родителей оказались бы тщетными.

Однако, выбирая имена-пожелания, человек ассоциировал их с теми явлениями одушевлённой, по его мнению, природы, кото­рые сами по себе были достаточно крепкими, прочными, сильны­ми, чтобы дать отпор всему злому и нечистому и защитить чело­века, ставшего посредством своего имени под их покровительство.

Даже такие, казалось бы, «ненадёжные», «уязвимые» имена- пожелания, как Быстрой, Прытко, Прыгало, Яровой, в сознании имядателей связывались не просто с тем или иным абстрактным свойством и качеством, а с конкретными их носителями — соот­ветствующими животными, которых человек традиционной куль­туры воспринимал как своих ближайших родственников.

Имена-пожелания, понимавшиеся «вещественно», творили мир, создавали желаемое в соответствии с изначальным замыслом и воображением и поэтому служили своеобразными «оберегами» от возможных вредоносных воздействий.

Большинство приведённых в этом разделе имён «законсерви­рованы» в современных фамилиях, что свидетельствует об ак­тивном использовании языческого именослова вплоть до того времени, когда массово начали формироваться фамильные про­звания, а именно до XVII—XVIII веков.

Автор: А.Ф. Рогалев
Источник: Гомель. Страницы древней истории, формирование улиц, местные тайны и загадки / А. Ф. Рогалев. — Гомель: Барк, 2014. — 248 с. Ст. 60-72.