Сляпыя вядзьмедзі и зоркія веряб’і: архаика в терминологии орнамента деревни Неглюбки

Терминология узорного ткачества деревни Неглюбки (юго-восток Беларуси) рассматривается в этнокультурном контексте. Обнаруживается семиотическая связь формы ор­наментальных элементов, их полилексемных наименований, образа-архетипа в их основе. В параллелях проявляется единое действие древних культурных кодов невербального характе­ра. Например, актуализируется архаическая семантическая оппозиция слепоты / зрения. Дан­ные представляют богатый ресурс для восстановления локального варианта картины мира.

Этнокультурный аспект, требующий междисциплинарных усилий, относится к числу приоритетных в современных фразеологических исследованиях. Изучение фра­зеологии локальных народных традиций, особенно в словарях уходящих форм деятель­ности, — неоценимый фонд для восстановления национальной языковой картины мира.

С 1979 г. Ветковский музей собирает материалы по терминологии орнамента местных традиций узорного ткачества. В 2002 г. мы опубликовали «Алфавит орнамен­тальных элементов рушников» — 642 названия с иллюстрациями и точными адресами записей [1, с. 74-162]. Затем частично — аналогичный материал по названиям орнамен­тов народной одежды [2, с. 74-162].

Уникальным по сохранности традиции оказался куст исторически связанных дере­вень, называемый по оси «Неглюбка — Верещаки». Это деревня Неглюбка Ветковского района Гомельской области с поселками — и родственные в буквальном смысле слова рос­сийские деревни порубежья Гомельской и Брянской областей. Этот куст дал 445 наименований орнаментальных фигур. Из них около 170 — полилексемные термины. Чаще всего это словесные комплексы имя+определение, согласованное или несогласован­ное. Эти пары взаимообъясняют друг друга, но очень специфически: вядзьмедзька з веряб’ём — зоркі мядзьведзь (здесь и далее курсивом — сведения из экспедиционных ма­териалов Ветковского музея) [3]. Вне этнокультурного контекста мотивация объединения лексем необъяснима, но порождает яркий фразеологизм, где внутренняя форма слов-компонентов усиливает свою образную коннотацию. Терминологическое определение «крюковатый ромб с крестом в центре» противостоит местному термину вядзьмедзька кучарявы зоркі. Первое стремится к обозначению формы в терминах геометрии. Второе обращается сразу к трём кодам: зооморфному; волос / шерсти; зрения, причем опознает все признаки в той же самой геометрической фигуре.

Анализ семантики названий позволяет объединить термины в тематические груп­пы. Они устроены по типу семантических оппозиций, восходят к архетипу «стихийное / культурное» и к перечню культурных операций [4] с применением архаических невербальных кодов. Таковы: 1) геометрия с разрядами культурного упорядочивания форм: деление — расколеная глухоука=расколка, хрясты расколатыя, соединение (сведение) — калёсы зводжаныя, лотаціны сушчэленыя, положение / восстановление — калодкі! стаўпцы, 2) земледельческий код с разрядами ритуальной геометрии: возделывание, разработка-распахивание — расцярэба (при земледельческом местном расцерябіць зямлю); обведение — хрэшчыкі абводжаныя, огораживание — глухая абгарожваная, засаживание — сады — балопкі. обсаживание — хрэст вінаградам абсожаны, 3) растительный дикий лесной — елка кучарявая, жалуддзе з мядзьведзямі, лісьце з елкай, дубовае лісыіе: 4) растительный культурный с разрядами: огородный — рэдзька разрязная, рэпа, гурочкі; садовый — сліўкі з цвятком, рожа [роза] кучарявая, 5) антропоморфный — старцы, красныя барышне, 6) зооморфный дикий / культурный — мядзьведзь глухой, мядзьвежае вока, лапка мядзьведзява / казёл заслепленый, валоўе вока, васьмірогаярагатая, 7) орнитоморфный дикий / культурный — лебядзіная дарога, зязюліны вочы / петухі веряшчацкія, 8) код насекомых и гадов — мітусь-мятлушка, цярэгика [бабочка не гл.} абсоджаная, глугикі з мушкамі, павукі з зорачкамі, вагианочкі, рачыкі малыя, жабкі, мышыная сцежка; 9) астральный — звёзды кучарявыя, сопца абгароджанае; 10) дорожный — богава дарога, жалезныя пуці, цёмная сцежка, мышыны брадок; 11) транспортный с разрядами колёсного и водного транспорта — калёсы па-цёмнаму / чауны і вymκi; 12) строительный код — калодкі зубатыя, гарадкі зцярэшкай, будачкк, цэрькаўкі, калакольня; 13) предметный, орудийный — кап ’ё-звёзды, сякеркамі абсоджаны, чачатая капейка, чайнічкі-самаварчыкі, чашачкі, каробкі, чамаоаны, 14) код ритуальной пищи (сырой / вареный / печеный) — яблакі з какатком, ягадкі, рэпа, рэдзька кучарявая / пячэнне, піражкі, прянікі, праскуркі, галушкі; 15) код прямого / кривого — хрясты глухія, хрясты кучарявыя, хрясты расколатыя, стаўпцы і лебядзі / васьмірожкі ў крывульцы, вялікая крывуля, крывуля кучарявая; 16) код слепоты / зрения — сляпы верябей, заслеплены казёл / верябей відзяшчы, з вочкам; елка з вочкамі, кароўськія вочы, 17) код волос (отсутствия / изобилия) — пляшывы перябор / лапа кучарявая; 18) код глухого / голоса — глухая сляпая, глухоўка кучарявая, глушкі з мушкамі / званы; 19) код темноты / света — калёсы па-цёмнаму, цёмная сцежка, цёмная крывуля / калессе па-беламу, светачы, лампадкі; 20) код цвета — елка белая, белая рожа / крывуля красная, вярябей гаряшчы. Анализ материала показывает, что ко­ды исторически сменяются, отражая смены предпочтений образов и стилей в ассоциативных наименованиях орнамента. Например, с архаических систем — на активный садовый и цветочный код: лапа кучарявая — на цвецік чачаценькі; жалуддзе з медзьведзям — на сліўкі з цвятком; сонца абгароджанае — на любісток и т. д.

Пласты ассоциаций отражают живую систему номинации. Взаимоотношения ма­стерицы с узором сходны с семиотическим отношением к тексту как к личности: Калі не той узор ставіш — рукама і нагама упіраецца, а не ідзець…. Узор сопоставим с младенцем: У чалнакі (ромбы в форме челнов — Г. Н.) ткалі калісь — дык я вазьму чалнок, абсаджу — як у люлечцы… Само «орнаментальное поведение» сопоставимо с ритуальным: Ета як хто скаромнага не есць, так і рушнік яркі (гарашчы) у пост…. Архетипично «наложение имени» как акт сотворения: Васьмірогі етыя я звала «качэлі». Чужасельскі ўзор, не знала імя яму, дык я сама накладала… Особенность этого языка — непременная семантическая, образная составляющая мотивировки (среди них и темы данного исследования: вядзьмедзь глухі /сляпы — зоркі вядзьмедзька).

В части «культурного» могут быть любые термины разных кодов (см. выше). В части первого члена оппозиции — первичный неразработанный элемент, ромб или крест, осознаваемый как начало. И если «в основе всех знаков лежит ромб как символ земли, продленные стороны ромба трактуются обычно как ростки, ромб с крючками — как знак урожая» [5], то в неглюбской орнаментальной традиции культурная разработка, что свойственно для ромбического символа женского начала, применяема и к кресту, этому «ян» дуального устройства славянского и — глубже — индоевропейского геометрического чина орнамента: Мне так думаецца: того ж хрясты дзелаюцца, штоб яно ўсё саедзінілася… 3 хряста ідзе ўся фігурына. Поразительно свидетельство орнаментального восприятия самих этапов земледелия: Насеньне прарастае… каліяшчэ нямалісточкаў, то гаварылі, што буракі ў хрэшчыках, яны яшчэ толькі вылазяць, яно яшчэ ў хрэшчыках. В таком случае далеко не формально объяснение геометризованных растительных орнаментов: Хрясты — штоб былоў што чапляццалістам.

Ромб всегда осознается как женская фигура: ромбачка, бубка [6]. Чаще всего в основу названия ромба в Неглюбке и соседних традициях кладется признак ‘глухого’: глухоўка, глушка, глушачка, галушачка, глушка абгароджаная, глухоўка кучарявая… Глуховачка з верябейкам (ромб с крестиком внутри), без верябейкі — цёмная. В Верхличах Красногорского района (Россия) это субстантив глухая, он очень выразителен в «культурной разработке». Так, глухой, сплошной ромб — глухая сляпая. Ромб с отверстием-вочкам или с крестиком-хрэшчыкам / веряб ’ём в середине — глухая з глазам. Противопоставление слепоты / глухоты / темноты — и зрения / света архаично [7, с. 185-206]. Его актуализация в живой номинации орнаментальных элементов позволяет входить в древние параметры культурного пространства.

Тема вока общеязыковая: любое отверстие, ячея. Однако признак зрения / видимости / внятности образно жив в Неглюбке. Крупный почерк — Я лупата пишу. Орнамент и знание, грамотность — «где-то рядом»: Як ты пишаш буквы, так я — узоры, чысленка к чысленке… Вочкі есть у многих фигур неглюбского орнамента. Они называются лупатыя / відушчыя / відяшчыя / зоркія. Однако уже в их разновидностях выделяются разряды по числу глаз: с одним глазом, с парой глаз — и, по терминологии иконописи, — «многоочитые». Первые — з вокам, з глазам, т. е. с одним отверстием (чаще крестообразным) или с крестиком в центре ромба в любых его конфигурациях и применениях. Надо сказать, что антропоморфные фигуры в северно-русских и старообрядческих витебских вышивках, как и в некоторых местных орнаментах самого Ветковского района, имеют такие зоркія ромбы в качестве голов. Антропоморфный характер восприятия приобретает при этом и сам чистый геометрический орнамент.

По отношению к теме зрения / узора важен такой простейший элемент, как прямой крестик — верябей. Он является тем самым формальным «семенем», которое, наряду с ромбиком, входит в состав множества фигур. Этот знак синтаксически активен, сочетаясь как свободный элемент с любыми элементами орнаментальных систем браного, закладного и переборного ткачества местных традиций. Крестик-хрэшчык сохраняет название верябей и образует семантическую группу семи разновидностей и названий-полилексем. В семантической паре ‘слепой/зрячий’ находим: верябей сляпы, заслеплены верябей, верябей глухі, верябей нямы, верябей пусты, просты верябей / зоркі верябейка, відзяшчы верябей, відушчы (відугичанькі) верябей, верябей з вокам. Причем если характеристика зрячести дает семантические оттенки в лексемах зрения: наличие органа, зоркость, вещая «видущесть», активное смотрение, присутствие (смотрящий — відзяшчый), то в первом стихийном члене пары находим архаический синкретизм и отсутствие всех форм восприятия и органов чувств: сляпы-глухі-нямы. Тема слепоты и называния воробьев «слепцами» известна по этнолингвистическим исследованиям, в том числе Полесья, это мера защиты от поедания зерна воробьями в будущем [8, с. 592]. Не могут ли в этой связи быть апотропеическими и называние, и форма орнаментального элемента сляпы верябей?

Данные этнолингвистики в сопоставлении с «поведением» орнаментального элемента верябей дают еще несколько схождений. В народной символике, в том числе по данным региона, воробей имеет эротический символизм [8, с. 595]. Возможно, спо­собность внедряться в самые разные фигуры имеет архаическую оплодотворительную семантику. Так, часто изображение «расколотого» ромба (по-неглюбски, расколка, расцярэба) и «влетающих» в него крестиков-веряб’ёў: расколка абсожаная веряб’ямі. Сравн. примету, что ловля во сне воробьев — к беременности [8, с. 597]. Эротический мотив — и ловля воробьев решетом. В Неглюбке мотивации не помнят, но рассказыва­ют, как девушки ловили так воробьев радзі смеха.

Гроза, огонь, сжигание, подпаливание, печение, помещение воробья в самый центр ритуально печеного животного, ритуальное поедание, разговление, новогодние обычаи, гадания на Святки, связь с мертвыми, роль воплощения душ умерших родственников — все эти данные, накопленные в связи с образом воробья, обращают наше внимание и на архетипические семы в орнаменте и его обозначении. Помещение маленького креста в центр ромбической фигуры противопоставляет ее глухому ромбу, и эта формальная оппозиция системна во всех локальных местных традициях. Она имеет поразительный аналог в молдавском погребальном коврике-мортуаре, где две ромбические фигуры противопоставлены друг другу по этому же принципу, и второй ромб — пустой, без креста, но с ромбом в центре — символизирует смерть одного из супругов [9, с. 165]. Возможно, в орнаменте актуализируется древняя сема креста как начала всего, как залога жизни и ее животворного зачатия. Верябей, по неглюбской терминологии, относится к разряду крестов-хрэставога: хрястоў, хрэшчыкаў. Воробей, запеченный в рождественском поросенке / крестик верябей внутри орнаментальных фигур: мядзьведзь з веряб’ём. Эта же тема — в коде зрения / света (зоркі вядзьмедзька — вядзьмедзь з верябейкам). Самая архаическая сема креста — символ огня, который реконструируется и в смысле ‘огня жизни’. Этот смысл вычисляется по тексту белорусской юрьевской песни: Разгуляўся Юр ’яў конь, разбіў камень капытом. А у камні агню нет а у хлопцаў праўды нет; А ў гарэхе ядро ёсць а у дзевак праўда ёсць! В представленных текстом оппозициях вычисляются синонимы — семы: агонь — ядро — праўда. То, что семантически реконструируется в археологических материалах [10], может быть прослежено в формах, синтаксисе орнаментальных локальных традиций — и в терминологии орнамента, выносящей древнейшие принципы на поверхность языкового сознания.

Головные свадебные платки Неглюбки, те, что носили малодкі, всю небесную центральную часть своей орнаментальной композиции отдают хрэставому, веряб ’ям, крас­ным гаряшчым крестикам-хрэшчыкам, заполняющим белое поле / небо головного убора, семантически реконструируемого как небесная дорога. «Синонимами» этим крестикам выступают на других платках геометризованные бабочки-цярэшкі, мухі, при живом семантическом ощущении орнамента: Паляцелі Ганніны мухі ў Ляда, аддала ў заклад (по обычаю в залог нерушимости договора о свадьбе мать невесты отдавала платок в род жениха, потом этот платок давала молодой свекровь). Тема душ в образе летающих насекомых также жива в Неглюбке и соотносится с их знаками в орнаменте. Возможно, что синтаксическое тождество орнаментальных элементов подтверждает значение.

В оппозиции слепого / глухого / немого / темного // зоркого важно сопоставление орнаментального элемента креста, особенно маленького прямого равноконечного крестика-плюса; — с его семантикой в иных традициях, которые участвовали в складывании орнаментальных систем региона. В целом ряде пограничных традиций юго-востока Беларуси произошло взаимодействие браного ткачества, которое представляется нам автохтонным, с пришлой техникой заклада, стилистикой килимов, связанных в том числе с казаческой и шляхетской культурой проникновения. По происхождению — это системы древнего иранского, арийского геометрического чина [11].

Крестик, а также крестик в ромбе в килимах сам по себе осознается мастерицами ковроделия как глаз-«гёз», причем глаз оберегающий [12]. Трудно объяснить совпадение неглюбского глаз, вока с тюркским гёз, если не видеть здесь живых ассоциаций, сохранявшихся в древнейших орнаментальных системах браного ткачества и заклада. А также во взаимодействии семантических изоглосс в результате сплетения традиций. Оно осуществлялось прежде всего через брачные связи и передачу мастерства и обслуживающих его кодов. Так, результаты наших наблюдений над оппозицией слепого / зрячего в орнаменте могут соотноситься и с брачным кодом.

Вторая группа «зорких» орнаментальных элементов геометрического чина, в том числе и неглюбских, выделяет уже не один глаз, но пару вочак в культурно разработан­ных ромбах. Ромб, разделенный косым крестом, реконструируется в древних культурах как знак засеянного поля, нивы. В Неглюбке удается восстановить оппозицию целых ромбов-глуховак и «нив»-ряшотак в комплексе знаков на рубахах, головных платках, скатертях. Мы предположили, что в брачном коде это девичьи и женские знаки по происхождению и с 1980-х гг. собираем варианты ромбов, представленные в локальных традициях региона. Часто четыре отверстия ромба-нивы оформляются неравномерно. Два горизонтальных явно выделяются как глаза и указываются как вочки самими неглюбчанами.

Наконец, у Неглюбки и ее соседей по геометрическому чину есть и третий тип «зрячих» фигур. Это горизонтальные цепи ромбов с отверстиями (либо с крестиками в отверстиях): Калодка вочачкамі здзелалася… У мяне гарлячка была на дзесяць вокаў. Эти «многоочитые» цепи зовутся в целом крывулі, а в разновидностях и в синонимии названий соседних традиций — валоўе вочы, коровськія вочы, вароннія вочы, сарочыя вочы, зязюліны вочы. Изучение живости семантики этих существ в образах фольклора и обрядовой деятельности Неглюбки не оставляет сомнения в первоначально сакральном значении этих вачэй. Наличие оппозиции сляпы / відушчы, відзяшчы, зоркі, з вокам, з глазам, а также группа сляпы, нямы, пусты, цёмны попадают в мифологический контекст местных обрядов, гаданий, быличек. Так, Той, што на мяжы жыве, с указанием конкретной местности, оказывается невидимым отцом ребенка земной неглюбчанки. У нее рождается сын увесь у поўсці, сляпы, вочак няма, толькі ямкі, а калі плача, з ix слёзы коцяцца… Невідзімцы, невідзімыя багатыры, дабрахожыя — разряд мифологических существ нашего региона. Признаки невидимости и локализация активности / хождения на раскрэсах, дзе ў іх вяселлі бываюць, па межах, па дарогах могут семантически дополнить нашу парадигму признаков наименований и употреблений узоров. Близко мифо-поэтическому образу восприятие орнаментального элемента вядзьмедзь (особый концентрический ромб с крюковатыми выступами): Бач, і лапкі ё, і вушки развесістыя! Вядзьмедзькі по межам-границам орнаментальной композиции свадебного рушника, как и расположение орнамента медведя по межам-границам орнамента скатерти, головного платка, девичьей рубахи — соотносятся с мифологемой межи в данной традиции, что представляется архаичным. Признаки-наименования орнаментов сляпы вядзьмедзь и кучарявы вядзьмедзь соотносятся с мифологическими представлениями о медведе, с медвежьей символикой в неглюбской свадьбе и с эротическими шутками, когда мать жениха, в вывороченной шубе, заваливали в воротах, призывая: Хадзіце, дзеці, медзьвядзя глядзецИ. Среди ромбических крюковатых знаков обнаружились глухія вядзьмедзі (бальшы глухі вядзьмедзь, мядзьведзі глухія сушчэленыя).

Парадигма орнаментальных признаков и их наименований включает тему слу­ха / голоса: глухі / нямы. Могила, на которой не плакали родственники покойника, в Неглюбке называется безгалосай и обрядово отмеченной. Скатерти с лапамі и вядзьмедзямі, как и головные женские платки с говорящими хтоническими названия­ми, расстилают на Радуницу по всем могилам родственников, не ассоциируя сегодня связи между знаками медведя и божеством Нижнего мира. Рушники, осознавая их древнее значение (рушнікі, ета ж дорога на неба…) вешают на могильных крестах. Однако ритуальная траектория этих действий воспроизводит геометрию обращения к предкам с непременным участием ткани и угощения. Как и ситуацию архаичного ис­толкования примет в данном локусе / моменте. Так, на расстеленной скатерти на моги­ле матери неглюбчанки в Радуницу появилась ранняя по весне муха: А то ж матка мая была… Так же, как и непременное участие скатерти и рушника, а следовательно, и текста-орнамента, во всех обрядовых действиях, описанное в экспедиционных тетрад­ках Ветковского музея.

Показательно сравнение рядов фигур, их названий и образов невербальных культур­ных кодов — в синтагматике именованных элементов, в семантическом синтаксисе рушни­ка. Композиция орнамента представляет текст и модель культурного пространства [13], вернее, хронотоп, с тенденцией к симметричному устроению пространства-времени [14]. Актуальны пространственно-семантические параметры границы / межи / края — промежу­точного / срединного / ритуального пространства — сакрального центра. В основе орнамен­тальных построений и порядка лежат древнейшие оппозиции. Так, тема слепо­го / глухого / кривого, а также образов зрения-оберега от сглаза — это тема края. Глуховачкі, глухоўкі — ромбы краевых полос орнамента. Им отвечают чаўны, чаўны і вуткі (узкие длинные ромбы в сочетании с геометризованными вуткамі), крывулі, цёмныя сцежкі (цепи ромбов); цёмныя капейкі (глухие ромбы). В этих же краевых полосах орнамента раз­мещаются крюковатые концентрические ромбы глухія вядзмедзі, ромбические с выступами жабкі, зігзагі-крывулькі. А также перечисленные нами цепи ромбов с семами волшебного вещего зрения: вароннія вочы и т. п.

В прицентровых полосах активизируются темы зрячего, зоркого, светлого, вплоть до астрального и солярного кодов. Здесь чаще всего в ромбах участие прямого крестика-веряб’я, по реконструкции знака огня. В транспортном коде сдвоенные цепи ромбов зовутся калёсы / калессе / воз / калясачкі. Противопоставляются прицентровые калёсы с крестами в сдвоенных ромбах (архетипически пиктограммы солнечной колесницы) — и краевые узкие ромбы чауны, чоўнакі (транспорт нижний, от мифа до календаря и обряда). На краю, на межах стихийного / культурного пространств — цёмные калёсы. В дубле названий оппозиция усиливается до «святого / тёмного»: Богава дарога / цёмная сцежка, цёмныя пуці.

Таким образом, анализ терминологии орнаментального фонда уникальной по со­хранности локальной традиции ткачества приводит к выводу о действии в этой системе архаических невербальных культурных кодов. В роли словарных единиц, определяющих дифференцирующие признаки геометрических фигур орнамента, непременно возникают фразеологические единицы — полилексемные термины. Механизмы их образования обнажаются в образных паремиях локального характера, представляющих своеобразный герменевтический анализ. Для примера рассматривается пара стихийного / культурного в коде слепоты / зрения. Она одна из важнейших в системе семантических оппозиций, ле­жащих в основе древнеславянской картины мира — и в системе неглюбского орнамента. Между фразеологическим словарем такой терминологии, парадигматикой самих знаков и их синтаксисом в орнаментальной композиции обнаруживается многоуровневая семантическая связь структурного характера. Обращение к словарям, синтаксису и текстам «говорящей» традиции ткачества Неглюбки показывает единые основы образного языка — в обрядах, мифологических представлениях, фольклоре, орнаменте [15]. Они представля­ют богатый ресурс для восстановления достоверных подробностей ее картины мира, включая архаические слои.

Список использованных источников

1. Арнаменты Падняпроўя /аўт. тэкстаў Нечаева Г.Г. и інш.) — Мінск: Бел. навука, 2004. — 606 с.
2. Нячаева, Г. Р. Арнамент: прастора рэчы і мова традыцыі. Кашулі, галаўныя жаночыя “платкі” і абрусы / Г. Р. Нячаева // Навуковыя запіскі Веткаўскага музея народнай творчасці. — Гомель: ГДУ імя Ф. Скарыны, 2004. — С. 111-139.
3. Экспедиционные материалы Ветковского музея старообрядчества и белорусских традиций им. Ф. Г. Шклярова. Неглюбка. Т. 13; 14; 85; 87; 105. Записи С. И. Леонтьевой, Г. И. Лопатина, Г. Г .Нечаевой, Л. Д. Романовой. — 1979-2003 гг.
4. Топорова, Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира / Т. В. Топорова. — Μ.: Радикс, 1994. — 202 с.
5. Амброз, А. К. Раннеземледельческий культовый символ («ромб с крючками») / А. К. Амброз // Советская археология. — 1965. — №3. — С. 11-22.
6. Нячаева, Г. Р. Арнаментальны знак “ромб” і яго асацыятыўныя мясцовыя назвы / Г. Р. Нячаева // VIII Навуковыя чытанні, прысвечаныя С. Некрашэвічу: зборнік навуковых артыкулаў у 2-х частках. — Ч. 2. — Гомель, 2007. — С. 229-234.
7. Толстой, Н. И. Язык и народная культура: очерки по слав, мифологии и этнолингвистике / Н. И. Толстой. — Μ.: Индрик, 1995. — 509 с.
8. Гура, А. В. Символика животных в славянской народной традиции / А. В. Гура. — Μ.: Индрик, 1997. — 912 с.
9. Урсу, Н. А. Древо жизни / Н. А. Урсу // Атеистические чтения. Вып. 20. — Μ.: Изд-во политической литературы, 1990. — С. 156-170.
10. Дробушевский А. И. Ромбы «целинные» и «засеянные». Геометрический чин знаков в археологических и этнографических памятниках / А. И. Дробушевский, Г. Г. Нечаева // Деснинские древности. Материалы межгосударственной научной конференции, посвященной па­мяти Ф. Μ. Заверняева. Вып. 5. — Брянск, 2008. — С. 24-33.
11. Дробушевский, А. И. «Иранский компонент» у северян и особенности этнографических тканей междуречья Сожа — Ипути / А. И. Дробушевский, Г. Г. Нечаева // Российско-Белорусско-Украинское пограничье: проблемы формирования единого социокультурного пространства — история и перспективы. — Брянск, 2008. — С. 57-62.
12. Символика килимов Стамбульского музея ковров [Электронный ресурс]. — Режим до­ступа: https://asian-lin.livejoumal.com/13006.html. — Дата доступа: 18.09.2021.
13. Нячаева, Г. Р. Арнаментальныя кампазіцыі канцоў ручнікоў як мадэлі культурнай прасторы / Г. Р. Нячаева // Ткацтва. Зборнік матэрыялаў па беларускаму народнаму ткацтву. — Мінск, 1999.
14. Нечаева, Г. Г. Симметрия пространства и времени в рушнике. Семантика формы рушника / Г. Г. Нечаева // Матэрыялы абласной навукова-практычнай канферэнцыі “Ручнік як увасабленне традыцыйнай культуры беларусаў (Віцебск, 29-31 кастрычніка 1996 г.). — Віцебск, 1998. — С. 20-23.
15. Нечаева, Г. Г. Тексты текстиля и мифологические мотивы / Г. Г. Нечаева // Славянская мифология и этнолингвистика: сборник научных статей / редкол.: В. И. Коваль (отв. ред.) [и др.]; М-во образования РБ, Том. гос. ун-т. Ф. Скорины. — Гомель: ГГУ им. Ф. Скорины, 2015. — С. 197-202.

Автор: Г.Г. Нечаева
Источник: Славянская фразеология и паремиология. Национальное и интернаци­ональное. Стабильное и изменчивое. К 70-летию со дня рождения профессора В. И. Коваля: сборник научных статей / редкол.: Е. В. Ничипорчик (отв. ред.) [и др.]; Гомельский гос. ун-т им. Ф. Скорины; Фразеологическая комиссия при Международном комитете славистов; Представительство Россотрудничества в Республике Беларусь, Российский центр науки и культуры в Гомеле. — Гомель: ГГУ им. Ф. Скорины, 2021. — С. 216-223.