Пролог
В июле 2000 г. этнологическая экспедиция Гомельского госуниверситета им.Ф.Скорины, изучавшая историю и культуру населения так называемых “национальных меньшинств” (небелорусских этносов) белорусского Восточного Полесья (Мозырского) в 1920-30-е гг., посетила деревню Роза-Люксембург Ельского района Гомельской области. В межвоенный период это был один из центров компактного проживания немецкого населения БССР. Участникам экспедиции представлилась возможность познакомиться и проинтервьюировать несколько местных жителей-уроженцев данной деревни, в том числе и двух немок 1920-х гг. рождения. Эти две немки – все, что осталось от прежней местной немецкой общины. Значительная часть соседнего Наровлянского района в настоящее время входит в зону Полесского радиационно-экологического заповедника – “наследия” аварии на Чернобыльской АЭС. Население выселено, многие населенные пункты ликвидированы. А здесь в 1920-30-е гг. немцев проживало даже больше, чем в Ельском районе.
Связь времен нарушилась. К тому же, советский политический режим долгое время накладывал гласное и негласное “табу” на возможность изучения социокультурного феномена местных немцев. Сами же немцы неохотно делились воспоминаниями с людьми не из их этнической среды. Да и информация эта была не востребована ни историками, ни этнографами. Бывая в этих краях в начале 1980-х гг., работая со студентами – выходцами из этих мест, автор статьи имел весьма смутное представление о каких-то “местных немцах”, осевших на полесской земле еще будто-бы в эпоху Екатерины П. Это воспринималось как очередной “экзотический штрих” в насыщенной историческими событиями судьбе многонациональной белорусской земли…
Сегодняшний познавательный интерес да подкрепить бы источниковыми возможностями тех же 80-х гг., когда были живы сами “свидетели века”, а их воспоминания – гораздо более многомерны и насыщены, нежели по-казенному сухие и тенденциозно односторонние архивные документы. Однако, историю, как и человеческую жизнь, вспять не повернуть.
Вместе с тем в межвоенный период Мозырское Полесье являлось территорией компактного и устойчивого проживания основного количества всего немецкого населения Советской Беларуси. По данным Всесоюзной переписи населения 1926 г. из 7075 немцев, проживавших в БССР, 3356 человек (46,6%) приходилось на Мозырский регион (3294 человека в сельской местности и 62 – в городской). Абсолютное большинство – 69,2% сельских немцев республики проживало на Мозырщине [1]. Безусловно, в количественном отношении данная территория уступала обширным немецким анклавам в СССР – Республике немцев Поволжья, Украине, Сибири, Северному Кавказу (всего в Советском Союзе на 1926 г. насчитывалось 1238549 человек немецкой национальности-граждан СССР) [2]. Но это не умаляет ее общекультурологической значимости. Более того, история и культура немцев именно белорусского Полесья до сего времени остается обделенной вниманием историографов немецкого населения СССР.
Считая возможным территориально сфокусировать освещение темы на Мозырщину, мы рассматриваем ситуацию в сельской среде. Сельское немецкое население представляет первоочередной интерес в изучении трансформации социокультурной жизни местных немцев в советских условиях. Сельские немцы проживали компактными массивами, в этнокультурном отношении выделяясь среди остального населения. Городское же немецкое население было дисперсным, в большей степени “растворялось” в иноэтническом окружении, сохраняя в качестве этнокультурного признака фамилию и, как правило, лютеранское вероисповедание.
1920-е годы: “Kinder, Kьche, Kirche”
“Леса, болота и пески…”
Складывание местной немецкой общины началось с 1909 г. До этого немцы в основном жили на Украине (Волынь), где арендовали помещичью землю. После осложнения арендных отношений они переселились в соседнюю Мозырщину, купили землю у местного помещика Анзельмова (Анзельма) [3]. Во время І мировой войны многие немцы уехали из Мозырского Полесья. Помимо спасения от военных бедствий это было вызвано также политикой российских властей по “очистке” приграничной полосы Российской империи от “неприятельских выходцев” – австрийских, венгерских и германских переселенцев. По законам от 2 февраля 1915 г., 13 декабря 1915 г. эта категория местного населения должна была прекратить свое землевладение и землепользование. Земля и имущество по возможности продавались, люди выезжали. Законы не распространялись только на те немецкие семьи, члены которых служили в царской армии. В 1915 г. в связи с приближением линии фронта русское военное командование издало приказ о выселении немцев-колонистов из прифронтовой полосы в 24-х часовой срок. Много немцев покинуло Полесье с уходящими кайзеровскими войсками в 1918 г. [4].
В результате вынужденных миграций немцев разбросало по различным местностям – внутренние российские губернии, Русский Север, Средняя Азия, Польша, Германия. После окончания войны, перехода от внутриполитических коллизий (1917 г., гражданская война) к мирной жизни ситуация стабилизируется. Многие немцы приезжают обратно на Полесье, мужчины возвращаются из армии и германского плена, семьи воссоединяются. Жизнь нормализуется. К началу 1920-х гг. немецкое население представляло собой значимое и самобытное этнокультурное явление в регионе.
С начала поселения на Полесье немцы жили колониями, состоявшими из отдельных хуторских хозяйств. В Наровлянском районе это были колонии: Березовка, Антоновка, Красиловка, Майдан, Осиповка, Хатки и Дубровская. В Каролинском (Ельском) районе: Анзельмовка (с 1929 г. переименована в Роза-Люксембург) и Наймановка.
Национальная политика Советской власти предусматривала создание и функционирование в БССР местных национально-культурных автономий в регионах с компактным и преобладающим проживанием того или иного этноса – русских, поляков, евреев и т.д. С середины 20-х гг. и до конца 30-х в Советской Беларуси имелось 2 немецких национальных сельских совета – на Мозырщине: Березовский в Наровлянском районе и Анзельмовский (с 1929 г. им. Розы Люксембург) в Ельском районе.
Количество населения менялось в связи с естественным приростом и миграциями. Имеющиеся статистические данные, иногда противоречивые, дают возможность представить динамику немецкого населения в целом. Так, в Анзельмовском сельсовете немцев насчитывалось 612 из 911 человек всего населения по данным на 18 декабря 1926 г., в 1927 г. – 659 из 1007, в 1929 г. – 731 из 1068. В Березовском сельсовете в 1926 г. немцев было 1555 из 1656 человек всего населения. В 1927 г. в Наровлянском районе жило 1968 немцев, из них 1483 человек в Березовском сельсовете, 475 – в Хатковском. В 1929 г. В Березовском сельсовете немцев было 1431 из 1567 человек всего населения [5].
Ареал компактного проживания немцев распространялся и на Лельчицкий район. По разным источникам в 1925 г. здесь было от 183 до 215 человек немецкого населения. В 1931 г. в трех деревнях района – Дубницкой, Средних Печах и Дубровке насчитывалось 33 немецких хозяйства (семьи) [6]. Компактные “островки” немецкого населения имелись и в Житковичском, и в Речицком районах.
Сельский характер местных немцев предопределял профиль экономического уклада их жизни. Территория проживания немцев-колонистов Мозырщины характеризовалась малоплодородными землями. “Леса, болота и пески” – так описывался регион в официальном документе. “Пахотные земли… состоят преимущественно из оподзоленных супесков и песков, с высокими грунтовыми водами, которые во время выпадающих осадков – совершенно затопляются. Расположены эти земли в низинах на бывших лесных вырубках в значительной части заболоченных, также заболочены все сенокосные угодья” – развернутая характеристика почвенно-климатических условий региона. Весной и осенью поля и сенокосы заливались половодными водами. Ирригационная система, создание которой началось до революции 1917 г., была запущена. В целом рассматриваемая территория являлась зоной рискованного земледелия с малоплодородными почвами и низкими урожаями хлебных культур – 10-15 (по другим источникам – 25-30) пудов с гектара [7].
“В хозяйственном отношении немцы стоят выше окружающего населения…”
Цитата, взятая из центральной газеты БССР “Звезда”, номер от 26 июля 1923 г., адекватно оценивает экономическое положение немецкого сельского населения. Поселившись на Полесье, немцы сориентировали свои хозяйства на животноводство молочного направления и придерживались данного типа хозяйствования в 20-е гг. Уже перед І мировой войной молочные хозяйства немцев достигли значительного развития и являлись высокорентабельными. Очевидно, данная культура хозяйствования сложилась еще в украинский период жизни белорусских немцев-колонистов.
Рыночная направленность хозяйств проявлялась в использовании породистого молочного скота. Коровы в немецких колониях давали до 18 л. молока (по данным на 1930 г.). Немцы держали так называемые “колонистские” (“немецко-колонистские”) породы – черную и красную “немецкие”. Популярны были и метисы иностранных пород: голландские симменталы и др. Немецкая порода коров составляла значительную часть местного племенного скота, охотно покупалась колхозами. Для кормления коров колонисты все больше сеяли клевер, вику, выращивали овощи. Из других сельскохозяйственных культур были распространены рожь, овес, гречиха, горох. Для нужд семьи держались овцы и свиньи. Разводили домашнюю птицу [8].
Основой немецкого хозяйства являлась корова. Она была основной кормилицей, а деньги, вырученные от продажи молочных продуктов, давали возможность купить все необходимое. В 1930 г. считалось, что наличие 2-3 коров обеспечивает стабильное проживание семьи [9].
Высокая продуктивность немецких коров, большее их количество у немцев в сравнении с окружающим населением выгодно отличало немецкие хозяйства по критерию зажиточности. Так, по состоянию на 1930 г. средний доход двора от занятия сельским хозяйством в Роза-Люксембургском сельсовете составлял 181 руб., а по Ельскому району в целом – 64,7 руб. При этом немецкие дворы были меньше обеспечены посевной площадью, сенокосами и больше – коровами. В среднем на беднейшее немецкое хозяйство (их в сельсовете было 54%) приходилось 2 коровы, на середняцкое (среднезажиточное) – (43,5%) – 3 коровы, на зажиточное (2,5%) – 5-6 коров [10].
Корова в немецкой семье была объектом всеобщей заботы. Если у окружающего ненемецкого населения, в частности – белорусского, традиционного считалось, что хозяйственная прерогатива мужчин – это содержание лошади и труд с ее использованием, женщин – занятие коровой, то в немецких хозяйствах такого разделения не наблюдалось.
Хозяйства немецких крестьян выделялись относительно окружающего населения сравнительно высоким уровнем технической оснащенности. По данным на 20 августа 1927 г. улучшенная сельскохозяйственная техника – молотилки, соломорезки, зерночистилки, параконные плуги и др. отсутствовала лишь в 45 дворах Березовского сельсовета из 325. В это же время на территории сельсовета имелись 2 паровые мельницы, 3 ветряные, 7 кузниц. В Анзельмовском сельсовете – паровая мельница и 6 кузниц. Среди немецкого мужского населения были развиты кустарные промыслы – столярный, слесарный, плотницкий и т.п. Женщины-немки занимались ткачеством [11].
Высоким уровнем развития отличалась кооперация в среде немецких крестьян-колонистов, – как в потребительской, так и в производственной форме. Успешно функционировали молочные общества (артели) – объединения по сбору и переработке молока. В Березовском сельсовете общество “Чырвоная кветка” на 1 января 1927 г. насчитывало 195 пайщиков, на 1 августа 1927 г. – 317, в 1928/29 г. объединяло 667 семей, в 1929/30 г. – 675. Молочная артель “Колонист” Анзельмовского сельсовета в 1927 г. объединяла 61-68 хозяйств, в 1928 г. – 165, в 1929 г. – 218, в 1930 г. – 250-268. Во всех указанных случаях количественно доминировали немецкие хозяйства. К 1930 г. молочные общества отмеченных сельсоветов объединяли около 900 хозяйств, в том числе основную часть немецких крестьян Мозырщины. Официальный источник отмечал, что немецкое население охвачено обществами почти полностью и является главным сдатчиком молока [12].
Общества производили сливочное масло, варили сыр, в том числе и голландский. Данная сфера производственной деятельности немецкого населения была уникальна в экономическом смысле. В 1929/30 г. молочная кооперация Анзельмовского сельсовета выработала 88,7% всего масла, произведенного в Ельском районе [13]. А район насчитывал 14 сельсоветов.
Следствием стабильной хозяйственной коньюнктуры местных немцев являлось их активное и массовое участие в потребительской кооперации. Так, в 1926 г. потребительское общество “Культура” Анзельмовского сельсовета состояло из 587 пайщиков, в том числе – 125 женщин; в 1927 г. – 632 пайщика, из них – 134 женщины. Население в целом было довольно работой кооперации, ассортиментом потребительских товаров в ее лавках. По данным ГПУ (Государственного политического управления) на 8 августа 1926 г., “на частном рынке населением покупается только столярный клей и скобяные товары, которых в кооперации нет”. Вместе с тем отмечались перебои с доставкой тканей [14].
В целом можно констатировать, что хозяйственные успехи немцев-колонистов в значительной степени были результатом труда и немецких женщин.
“Быт патриархальных времен…”
Это официальное определение характера традиционной жизни немцев в 20-е гг., безусловно, тенденциозно. Оно обусловлено своеобразием немецкого этнокультурного комплекса в местном национально-культурном контексте, его часто непонимаемой нетипичностью. Вместе с тем эта краткая характеристика свидетельствует о наличии устойчивых специфических компонентов в этноконфессиональной культуре немцев.
К сожалению, недостаток репрезентативных этнографических материалов затрудняет максимально объективное и всесторонне освещение сюжета. Имеющиеся историографические разработки по “российским” немцам [15] не затрагивают рассматриваемого региона. Поэтому мы можем восстановить картину лишь в общем. При этом использованы архивные материалы и устные сведения Верман Берты Карловны (немка, 1931 г.р.) и Скоростецкой Нины Михайловны (белоруска, 1924 г.р.) – обе уроженки д. Анзельмовка.
Целесообразность, рачительность, аккуратность, стремление к порядку – качества, которыми можно охарактеризовать быт немецких крестьян.
Дома (хаты), как правило, были срубного типа, из осины и ольхи. Из сосны и ели не строили. Крыши крылись гонтом. Дом и основные хозяйственные постройки находились под одной крышей. Как отмечают информаторы, во дворе был полный порядок, трудно было найти лишнюю травинку. Усадьбы ограждались живой изгородью – елями, вербами. Таким образом сад оберегался от заморозков. Дерево экономили, печи зимой топили слабо, согревались перинами. Для их изготовления разводили гусей, которых во время холодов могли держать в доме. В целях экономии в качестве подстилки для коров использовали листья деревьев, а не солому.
Повседневной одеждой немцы практически не отличались от окружающего населения. В пище для приготовления многих блюд использовали гусиный жир. Традиционным было употребление сливочного масла, сыра. Распространенным блюдом были клецки.
Для определения количественного состава немецкой семьи нами были использованы некоторые статистические данные по Роза-Люксембургскому сельсовету на 1934 г. [16] и анкеты арестованных немцев за 1932, 1933, 1935, 1936, 1938, 1941 годы [17]. В первом случае в 136 учтенных семьях в целом насчитывалось 760 человек (одиночки не учитывались). В семьях было от 2 до 11 человек. В среднем на семью приходилось 5,6 человека, при этом семей из 5 и более человек было 71. Во втором случае в 90 семьях было в целом 460 человек. Семья в среднем составляла 5,1 человека. В 51 семье имелось 5 и более человек.
Браки у немцев, как правило, были не смешанные, одноэтничные – между жителями разных колоний. По официальным данным в 1924 г. в Европейской части РСФСР (а Наровлянский регион в это время относился к РСФСР) из 5786 браков, заключенных с участием немцев (немок), 5210 – являлись моноэтничными – между немцами [18]. Однако в данном случае нужно учитывать фактор расширения межэтнических контактов в городской среде. Применительно к сельской полесской глубинке Мозырщине степень национальной однородности немецких браков являлась более высокой.
Свадьба предварялась обрядом сватовства и приглашения гостей. Он был столь экзотичен для местного ненемецкого населения, что упоминается даже в официальном отчете Каролинского райкома КПБ за 1926 г.: “Перед свадьбой виновник торжеств – жених садится верхом на маленькую разукрашенную лошадку и въезжает прямо в комнату, приглашая хозяина в гости” [19]. Аналогично сват на украшенной лентами и цветами маленькой лошади заезжал и разворачивался в доме молодой, в котором хозяином были открыты все окна.
Для свадьбы жених готовил спиртное, невеста – закуски. Свадьба начиналась обычно в субботу в 10 часов утра и длилась до 10 часов вечера. В воскресенье торжество продолжалось. На свадьбе присутствовали только приглашенные люди, выпивали то количество спиртного, какое им наливали. Всякая “самодеятельность” в этом вопросе исключалась.
Радости в жизни были неразделимы от горестей. Умерший до похорон (погребения) 3 дня лежал в специально оборудованной яме на помосте. Все это время, как и на похоронах, исполнялись траурные песни, читались молитвы. Голошений не было. Хоронили покойника в черном одеянии, без покрывала. В траурном ритуале участвовали только приглашенные.
Показателем устойчивости традиционной этнической культуры является немецкая ономастика. Рассмотрим динамику женского именника местных немцев. Для этого сделаем выборку женских имен ряда семейств (по уже обозначенным анкетам арестованных немцев): Абрам, Альбрехт, Бернт, Бубольц, Вернер, Витлиф, Гамарник, Гайн, Ганерт (Генарт), Гафке, Герзекорн, Гессе, Гинкельман, Гинц, Гоппе, Грапотин, Грасс, Домке, Доберштейн, Есвайн, Заржицкие, Кин, Крейнинг, Кошуба, Кренц, Кроль, Крон, Кукук, Куцке, Куят, Лангус (Лянгос), Лейске, Либренц, Малон, Марон, Мац, Миллер, Мительштедт, Найман, Рац, Рейдер, Ренерт, Решке, Руди, Тимник, Турек, Шамуль, Шмидт, Шнайдер, Штайнбах, Шот, Штрайх, Фаль, Ферле, Фрихерт, Цайхнер, Элерт, Эцингер, Ябс, Янишевские, Янц.
Выделим три временных периода и посмотрим, какие женские имена были наиболее популярными в каждом периоде, какие имена – устойчивыми на протяжении длительного времени.
Первый период. Имена родившихся до 1910 г., т.е. до времени начала складывания местной компактной немецкой общины. Это – имена немок-мигрантов. В данном случае 85 немок разных возрастов представлены 31 именем. Приведем эти имена с указанием количества людей, их носивших: Августа, Ольга – по 9 женщин, Альвина – 6, Эмилия – 5, Эмма, Матильда, Марта – по 4, Паулина, Отилия, Амалия, Анна, Лидия, Ульда, (Гульда) – по 3, Берта, Герта, Эрна, Ванда, Каролина, Мария, Иоганна, Тереза – по 2, Теофила, Софья, Адина, Эринстина, Христина, Сусанна, Фрида, Адолина, Антонина, Екатерина – по 1.
Второй период. Имена родившихся с 1920 по 1929 г. В этом случае 97 немок представлены 37 именами: Ида – 10, Ольга – 8, Эльза – 7, Эмма, Альмида (Альма) – по 5, Адолина, Берта, Лидия, Фрида – по 4, Анна, Марта, Отилия, Тереза, Эрна – по 3, Альвина, Антонина, Зельма, Герта, Мария, Милита, Софья, Эстер -–по 2, Атона, Августа, Альфрида, Дина, Гульда (Гильда), Зента, Клара, Лилия, Маргарита, Матильда, Мета, Марихем, Паулина, Рута, Элизабет – по 1.
Третий период. Имена родившихся, начиная с 1930 г. В данном случае 45 немок представлены 26 именами: Ольга, Ида, Зента – по 4, Герта, Зельма – по 3, Альмида (Эмильда), Берта, Марта, Теофила, Эльза, Эмма, – по 2, Агнесса, Анна, Гульда, Валентина, Леокадия, Лидия, Лиза, Мильда, Мейта, Наталия, Одина, Отилия, Татьяна, Фрида, Эрна – по 1.
В целом представляется картина значительного многообразия немецких женских имен с устойчивым характером некоторых из них на протяжении длительного периода. При этом практически отсутствовала трансформация именной модели в именник окружающего этнического большинства.
Характерной чертой традиционной этноконфессиональной культуры немцев являлась высокая и устойчивая реигиозность. Большинство немцев-колонистов были лютеранами, меньшая часть принадлежала к доминациям евангельских христиан (евангелистов) и христиан-баптистов (баптистов) – по самоназванию или к так называемым “сектантам” – по официальному определению. Анализируя состояние религиозности населения Мозырского округа в 1926 г. ГПУ отмечало, что “особенно твердую почву религия имеет среди немецкого населения, … последние далеко не изжили религиозного фанатизма”[20].
Архивные документы свидетельствуют о многообразии религиозных организаций (общин) среди верующих немцев. Так, в 1925 г. из общины немцев-лютеран Березовского сельсовета выделилась группа Шнайдера (по фамилии руководителя), отвергавшая “всякую торжественность” во время церковной службы, например, музыку. В это же время в Мозырском округе немцы-баптисты и евангельские христиане количественно уступали лишь основному населению – белорусам. К тому же развитие так называемой “сектантской” церкви у местных белорусов получило сильный импульс от немцев-переселенцев в начале ХХ в. [21].
В жизни немецкой женщины религия являлась ее составной частью, как и семья, домашнее хозяйство, во многом – основным смыслом ее существования. Даже по внешнему – количественному показателю женщины –”сектантки” не выглядели пассивней мужчин-сообщинников. Так, по официальным данным, в 1929 г. в Анзельмовском сельсовете из 371 немца в возрасте от 18 лет и больше как “религиозные” (верующие. – В.П.) – лютеране и сектанты были зарегистрированы 269 человек (139 мужчин и 130 женщин). При этом отмечалось, что число занижено, т.к. не все верующие регистрировались [22]. Такое явление было типичным для всего региона проживания местных немцев.
С начала 20-х годов в колонии Наймановка имелась община евангельских христиан «Heim der Brьder» («Святой дом»), называли себя «Святые братья». Местные немцы-лютеране называли ее «Hopsbrьder» («Прыгуны»). В 1929 г. из 25 зарегистрированных в ней человек было 14 женщин [23].
Жизнь религиозных общин представляла собой хорошо отлаженный механизм. «Каждое воскресенье все от мала до велика ходят в церковь», «в простом доме выстроена кирха, которая каждый праздник бывает переполнена народом» – свидетельствуют официальные отчеты властей. При общинах работали хоровые кружки, оркестры духовых и смычковых музыкальных инструментов. Так называемые «сектанты», в частности баптисты не отгораживались от остального немецкого населения. Их ежедневные собрания с хором и оркестром привлекали к себе людей. Большое внимание уделялось религиозному обучению и воспитанию детей в воскресных школах при общинах. Например, в Березовском сельсовете в 1929 г. работали 4 такие школы. Верующие немцы поддерживали тесные связи с единоверцами из Германии, США, Канады, различных регионов СССР, были в курсе религиозной жизни их собратьев. Особенно в этом плане выделялись баптисты, имевшие постоянные контакты с заграницей, Украиной, Северным Кавказом, Сибирью через переписку, личные контакты, обмен делегациями. Неоднократно на Мозырщину приезжали немецкие баптисты-проповедники из Украины – Фриц, Гартман и др. Периодически местную лютеранскую общину посещали немецкие пасторы – Кениксфельд из Киева, Улле из Житомира. Они проводили службы, венчали, выдавали справки о конфирмации, выполняли другие религиозно-церковные функции. Необходимую религиозную литературу – Библии, песни, псалмы верующие получали из соответствующих заграничных центров, из Москвы и Одессы. Значительная часть литературы была дореволюционного издания [24].
«Замкнутость на национальной и религиозной почве».
В жизни местных немцев явственно прослеживается крестьянская приземленность, окрашенная национальным колоритом традиционной культуры и проникнутая высокой религиозностью. Она проходила в своем выверенном временем социокультурном формате – семья, кирха, молитвенный дом, в силу хозяйственной необходимости – молочное общество, кооперация, рынок. Уровень и частота контактов с органами власти предопределялись их вынужденностью и целесообразностью, ни о какой добровольной и полной интеграции немецкого социума в официальный контекст не могло идти и речи. В лучшем случае взаимоотношения с властными структурами виделись в паритетном партнерстве по решению насущных социальных вопросов. Все это давало основание властям характеризовать жизнь немецкой общины как «консервативную», «замкнутую».
Немецкие мужчины в социальном плане были значительнее динамичнее женщин. Это вызывалось их статусом хозяина семьи, выполнением ими коммуникативных функций в отношении окружающего населения и государственных учреждений, осуществлении рыночных связей. Немецкая женщина жила в более замкнутом мире – «Kinder, Kuche, Kirche”. И если мужчины, проживая долгое время среди белорусского населения, как правило, плохо владели белорусским и русским языками, особенно письменностью, то женщины-немки почти все не понимали этих языков. Официальный документ 1925 г. свидетельствует, что “женщины говорят исключительно на немецком языке” [25].
Женщина-немка и любая общественная деятельность были несовместимы. “Женщине не место на собраниях” – убежденность немцев-мужчин [26]. Женщины не только не противоречили, а поддерживали это мнение. Так, в 1929 г. в Анзельмовском сельсовете немки наотрез отказались от создания так называемого “депутатского собрания” – женской организации, ориентированной на помощь властям в “социалистическом переустройстве” общества со стороны женщин. На собрании немки заявили, что “женщина не должна быть равной мужчине, что жена должна слушать своего мужа, что – сами (власть. – В.П.) не можете справиться с работой и женщины вам тоже ничего не помогут” [27].
В составе немецких сельсоветов в 20-е годы местных женщин-немок, как правило, не было. Избирательные кампании проходили при их минимальном участии. Так, по данным центральной газеты “Савецкая Беларусь” от 16 января 1931 г., в Березовском сельсовете в 1930 г. на собрании по перевыборам членов сельсовета из 362 женщин-избирателей приходило по 9-10 человек.
Это соответствовало индифферентному отношению немецкого населения к советскому официозу в целом. Весьма показательна статистика явки населения разных национальностей Мозырского округа на выборы местных советов в 1930 г. (в % от общего количества населения данной национальности): русские – 91,7 %, белорусы – 60,4 %, евреи – 61,3 %, поляки – 54,8 %, украинцы – 56,7 %, латыши – 100 %, немцы – 46,9 % [28].
Адаптируясь в целом к политическому режиму, немцы по большому счету с апатией и безразличием относились ко всему, не связанному с их семейным благополучием. В 20-е годы у власти не было оснований обвинять немцев в политическом противостоянии. Официальные органы отмечали в 1930 г., начале 1931 г. “весьма лояльное выполнение всякого рода распоряжений и постановлений органов Советской власти, в особенности уплаты налогов. Как правило, немецкие колонии выплачивают налог задолго до срока, среди них не было обнаружено ни одной антисоветской группировки, ни одного враждебного выступления”. “Разные кампании и задания Советской власти выполняются с немецкой аккуратностью” [29].
Однако, усиление командного, насильственно-репрессивного стиля руководства нарушило диалог, складывавшийся между немцами и властью на основе устраивавших обе стороны экономических отношений. Росло латентное противостояние немцев режиму.
Усиливалось настороженно-отстраненное отношение немецкого населения ко всем организациям и структурам, олицетворявшим власть. По официальной линии констатировалось, что “к коммунистам и комсомольцам отношение немцев весьма недоброжелательное”, “в недостаточной степени симпатизируют членам партии”. В 1928 г. немцы “провалили” на выборах председателя Анзельмовского сельсовета – немца-партийца. Впоследствии была провалена и другая кандидатура, когда немцы узнали, что предлагается тоже член партии. Из местных немцев в партии и комсомоле никто не состоял, это были немцы пришлые и присланные. Аналогично немцы дистанцировали и от других общественных организаций. Так, в 1926 г. они бойкотировали запись в члены МОПРа (“Международная организация помощи борцам революции”), заявив, что пожертвуют и больше, чем сумма членских взносов, только не выдавайте никаких книжек (членских билетов. – В.П.), “коммунистами быть не хотим, нам билеты не нужны” [30].
Весьма устойчивые черты в культуре и психологии немецкого населения – истинная религиозность, дисциплинированность, болезненное чувство собственности и уважительное отношение к собственности чужой, следование нормам традиционного уклада жизни ограничивали степень взаимной совместимости с окружающим населением.
В конце 20-х годов формируется устойчивое официальное мнение об “очень напряженных” взаимоотношениях между немцами и остальной частью населения, о развитом немецком “шовинизме”, об отсутствии контактов на бытовой почве. В качестве доводов приводились эпитеты, даваемые немцами белорусским крестьянам, – “grauen» («серый»), «WickelfuЯer (“лапотник”), “мужик”. В официальном изложении речь шла даже о “национальной ненависти” со стороны немцев, вызванной фактом расхищения их имущества местными крестьянами после депортации колонистов в 1915 г., “не изжитой еще и до настоящего времени” (речь идет о 1930 г. – В.П.) [31].
Мы не исключаем возможности существовавших не совсем лестных характеристик, трений на бытовой почве, что представляется достаточно универсальным явлением в национально-смешанной среде. Также вероятно понимание и внешнее выражение немцами своего более высокого социального статуса, обусловленного преимуществами их хозяйственной конъюнктуры. Однако, в данном случае власть, наряду с абсолютизацией отдельных спорадических моментов, подменяла социальное национальным. Корректней вести разговор о неприятии немцами белорусского социума в той его части, которая являлась субъектом режима, послушным исполнителем политики, не одобряемой немцами. Та же обозначенная “ненависть” трактовалась властями в контексте “тормоза для колхозного строительства”: “Немцы категорически отказываются коллективизироваться (создавать колхозы. – В.П.) с белорусскими крестьянами”. При этом умалчивалось, что немцы вообще не желали “коллективизироваться” (об этом речь пойдет ниже).
В действительности же спектр отношений между немцами и иноэтничным населением был богаче одномерного подхода – “черное-белое”, варьировался от дружественности до подчеркнутой холодности. Информаторы отмечают дружелюбность немцев, контактность с соседями. Последние, будучи приглашенными немцами на свои праздники, с благодарностью откликались, оставляя при этом свою хозяйственную и домашнюю работу. Безусловно, главным вектором во взаимоотношениях со стороны немецкого населения была избирательность по критериям порядочности человека, его трудолюбия и хозяйственной основательности, религиозной духовности, а не заангажированности во властные структуры. Так, на протяжении 20-х годов существовали тесные контакты по религиозной линии – между немцами-баптистами и белорусами-евангельскими христианами (по данным на 1925 г.), белорусской и немецкой общинами евангельских христиан (по данным на 1930 г.) [32].
В свою очередь, характер отношений к немцам со стороны соседнего населения был также неоднозначным – от партнерства до неприязни. В любом случае общим было одно – признание приоритета немцев как хозяев-труженников. В информационной сводке ГПУ за 1926 г. отмечалось, что “белорусы и украинцы … следуют примеру немцев, всячески стараясь культивировать свое хозяйство. … Многие завидуют немцам, так гражданин Заяц, осматривая хозяйство немца Лангаса, сказал: здохну я, если за три года не заведу такое хозяйство”. Немцы пользовались авторитетом и в решении принципиальных вопросов местной жизни. Например, как зафиксировано в официальном документе 1930 г., “белорусское население следовало при перевыборах (сельсовета. – В.П.) указаниям немцев” [33].
Проживание в иноэтнической среде требовало от немцев внутриэтнической консолидации, чтобы не ассимилироваться в национально-культурном плане, не “раствориться” в окружающем населении. Традиционная этноконфессиональная культура в целом, особенно религия, выполняла функцию социально-этнического интегратора. В религии, наряду с языком и традиционным бытом, проявлялась и сохранялась этничность немцев. Сетования властей в конце 20-х – начале 30-х годов на “национально-религиозное единство немцев”, их “национальную сплоченность” объясняются провалом попыток расколоть немецкое население по надуманному “классовому принципу”, противопоставить интересы экономически беднейшей части немцев (“бедняков”) и зажиточной (“кулаков”). Развертывание “классовой борьбы” в деревне являлось одним из основных действенных механизмов большевистской власти при проведении политики коллективизации сельского хозяйства – одного из экспериментов “социалистического переустройства” общества. Однако, в немецкой деревне это не прошло. “У нас кулаков нет, мы все бедны” – заявляли немцы. “Слабое классовое расслоение у большинства национальных меньшинств и совсем слабое у немцев” – отмечалось по ведомству высшего государственного органа – ЦИК БССР в начале 1931 г. Немцы не пошли на навязываемую им подмену реального этнического родства социальным раздором в их среде. “На собраниях немцы называют друг друга братьями, хотя и не являются баптистами. … Заявляют, что все равны” – указывал в 1932 г. проверяющий из Москвы [34].
В целом немецкое население Мозырщины в 20-е годы проживало достаточно устойчивой общиной с наличием необходимых структурных составляющих – саморегуляции, восполняемости, этноконфессионального единства и хозяйственной общности. Информационные связи как необходимый фактор функционирования данного этнокультурного комплекса реализовывались в личных контактах сообщников, общении с внешним миром по религиозной линии, через миграционный процесс, переписку с родственниками и т.п.
Немецкая женщина, менее выделявшаяся в социальном плане, находилась в тени от “мужских игр”. В этот период она еще соответствовала хрестоматийному кредо – “дети, кухня, церковь”. Ее сакральное пространство ограничивалось домом, семьей, куда официальная идеология и культура не пробивались.
П. 1930-е годы: “немцы не впряглись в общее строительство социализма в нашей стране …”
Неприятие насильственного “счастья”: коллективизация сельского хозяйства и немцы
Коллективизация сельского хозяйства круто изменила жизнь немецкого населения. Ее массовый и сплошной характер с 1929 г., усиление насильственных методов привели к быстротечному свертыванию прежней государственной экономической политики – НЭПа. На смену значительной свободы товарно-денежных отношений, самостоятельности в производственной деятельности, высокому уровню различных форм добровольной и поступательно развивавшейся кооперации приходила система хозяйствования с максимальной централизацией управления, административного контроля, сворачиванием предприимчивости и экономической самостоятельности.
Немцы стойко не желали коллективизировать свои хозяйства. Так, к концу 1928 г. в Березовском сельсовете “вопрос о коллективизации не ставился”. Власти отмечали, что “большинство немецких крестьян настроено против колхозов”. “Население за последние годы пообстроилось, несколько укрепило сове экономическое положение и сейчас абсолютно ничего не хочет знать об объединении в коллективы. … Приверженность к ндивидуадльно-собственническому хозяйству у немцев значительно сильнее, чем у прочего населения”- информация на начало 1930 г. К весне 1930 г. в Березовском и и Роза-Люксембургском сельсоветах прошло до 20 собраний по вопросу коллективизации с участием районных и приезжавших из Минска советско-партийных работников. “Однако, госование за организацию сельхозартелей всегда давало одни и те же результаты: почти единогласное голосование против. Мало того, немецкое население не хочет слушать и бесед о колхозах и всякое упоминание о последних возбуждает у них недоверие” [35].
С 1931 г. власть постоянно подчеркивает необходимость “добиться решительного перелома в организации колхозов в немецких деревнях и создать все условия для втягивания основной массы немецкого … крестьянства в колхозы”. При этом большое значение придавалось и “женскому фактору” – “усилить активность трудящихся женщин, чтобы они являлись застрельщиками коллективизации” [36].
Но немецкая женщина не подходила для роли некого социального “фактора”, тем более не соглашалась играть ее для преобразования немецких крестьян-колонистов в советских колхозников. “Когда учительница белорусской школы в сельсовете им. Розы Люксембург пытается прочесть женщинам про колхозы, про выгоды последних для улучшения положения женщины, то последние или не хотят слушать, а иногда по-просту расходятся” [37] – характеристика властей типичного отношения женщины-немки к коллективизации.
Неприятие немецкими крестьянами колхозной организации сельского хозяйства, на наш взгляд, было обусловлено рядом причин. Немцы, имевшие в основной своей массе устойчивые, рентабельные хозяйства с высоким уровнем кооперации, не хотели терять своей относительной, но все же экономической самостоятельности. Какая немка-хозяйка могла добровольно допустить, чтобы ее коровы находились на каком-то “обобществленном” содержании? К тому же экономически слабые, практически находившиеся на содержании государства первые колхозы не могли являться для немцев примером преимуществ коллективного хозяйства. “У немцев нет колхоза и как на диво все колхозы, находящиеся в соседстве с немцами, находятся в безхозяйственном положении” – отмечалось в отчете по результатам обследования Наровлянского района инструктором ЦИК БССР в феврале 1931 г. [38].
Также педантичные и законопослушные немцы, которые, по убеждению властей, “привыкли точно выполнять всякого рода постановления, но в то же время требуют такого же точного выполнения обещаний со стороны органов власти”, убедились, что власть нарушает равновесие взаимообязательств. В ряде официальных документов отмечалось, что “главным источником доходов для немцев-колонистов является обработка молочных продуктов, а не земледелие, вследствие чего немецкий крестьянин принужден покупать хлеб и другие … продукты”. При этом власть, “принуждая немцев продавать свои молочные изделия только в кооперацию”, допускала сбои в снабжении немцев хлебом, другими продуктами питания, промтоварами, концентрированными кормами для коров. По данным на 1930 г. “лишь самые бедные крестьяне” получали по 6 кг муки в месяц по факту сдачи молочных продуктов, сдаваемое молоко низко оплачивалось даже по мнению властей – 7 коп. за 1 л. Все чаще практиковался принудительный ассортимент в кооперативных лавках – “покупаешь мыло, дают пудры в нагрузку”. Часто товары, предлагаемые потребительской кооперацией, были низкого качества или не нужны крестьянам – “больше всякая посуда, водка, а не мануфактура (ткань. – В.П.)”, “желтый крем для обуви, а желтых ботинок не носят”, присланные пальто для школьников Березовского сельсовета были плохого качества, а ботинки – “годны для детей не более 5-ти летнего возраста”. Естественно, что немецкое население было недовольно. Абсурдность ситуации признавалась даже органами ГПУ: “Выходит, что сдавая в кооперацию все излишки своего молочного хозяйства по твердым ценам, немцы-колонисты должны покупать хлеб на частном рынке по спекулятивным ценам” [39].
Чаша терпения была не бездонна у покладистых немцев. В 1930 г. они сократили количество сдаваемой молочной продукции, а 16 июля 1930 г. прекратили сдачу молока в Роза-Люксембургском сельсовете. Эта “забастовка” (по определению властей) продолжалась несколько дней до нормализации (отметим, что временной) снабжения населения промтоварами [40].
Колхозное устройство было не совместимо и с глубокой религиозностью немцев. Так, немцы-баптисты проповедовали, что каждый, кто вступит в колхоз, будет иметь “печать на лбу”. Эта аллегория, воплощавшая негативное отношение к контактам с официозом (отказ от различных подписей, паспортов, “запечатывания” договоренностей), по официальным данным, в первую очередь подействовала на немок. Среди них распространилось мнение, что “в колхозах будут насильно заставлять отказываться от религии”. С Украины доходили слухи о якобы изданном властями приказе, по которому “вступающие в колхоз могут 3 месяца верить в бога, а после должны отказаться от веры”. Немцы интересовались у представителей власти – “а можно ли организовать религиозный колхоз?”. По официальным сведениям жена баптиста Лапса (кол. Хатки) в начале 30-х годов предостерегала женщин от вступления в колхоз: “Лучше умереть с голоду, потому что там могут заставить идти против религии” [41].
Так же как немцы не могли понять начавшегося с конца 20-х годов неприкрытого насилия власти над религией, так не принимали они и некоторых ее нововведений, относясь к ним с опасением. “Приезжает какой-либо работник в колонию и объясняет, например, что в коллективах (колхозах. – В.П.) будут ясли, куда матери будут сдавать своих детей на день, немцы, поняв, что у них совсем отнимут детей – “пришли в ужас” – из официального документа за 1930 г. Детских ясель немецкая женщина не хотела, они противоречили ее традиционному представлению о характере семейного воспитания. Так что “освободить женские рабочие руки для колхоза” таким образом не получалось [42].
В 1930-1931 гг. в немецких крестьянских хозяйствах Мозырщины наблюдалась массовая распродажа и забой скота. По объективному мнению властей основной причиной данного явления была боязнь раскулачивания и коллективизации. За первые 2-3 месяца 1930 г. в Роза-Люксембургском сельсовете было продано около 90 голов, в Березовском – около 250. В Хатковском сельсовете Наровлянского района за 1930 – начало 1931 г. убой молочного скота составил около 300 голов. Источник отмечает, что “на убой идет племенной скот высокого качества”. Воистину нужны были веские причины, чтобы немцы-крестьяне пошли на такое. В 1931 г. на одно немецкое хозяйство Роза-Люксембургского сельсовета коров в среднем приходилось – 3,2, в 1933 г. – 1,5 [43].
Превращение немецкого крестьянина в советского колхозника не имело под собой добровольной основы и проходило с трудом. В атмосфере нажима власти на сельских немцев усиливается и проявляется личная позиция немецких женщин по противостоянию насилию, по защите своей семьи и собственности. Данное явление уже не совместимо с прежним образом местной немки – замкнутой на семье, покорной и послушной. В этой связи характерными представляются свидетельства местных органов НКВД. Осенью 1934 г. отмечалось, что единоличник кол. Наймановка Эдуард Вольф свое отношение к коллективизации “скрывает, но его дочь в разговорах высказывалась: “Лучше мы с последней коровой расстанемся, на улице помрем, но в колхоз не пойдем”. Зимой 1935 г. жена Райнгольда Баумана заявляла: “В колхоз я ни за что не пойду, мой муж подал заявление в колхоз лишь для того, чтобы к нам не придирались” [44].
Во многих случаях для немцев-мужчин женщина выступала в качестве слабого, но все же “громоотвода” от гнева властей по факту отказа “коллективизироваться”. В 1934 г. Фридрих Гайн и Райнгольд Драт – жители д.Роза-Люксембург мотивировали свое невступление в колхоз тем, что их ругают и не пускают жены” [45]. Мол, женщина, что с нее возьмешь. Однако, она – хозяйка, жена, мать и нужно мириться с ее мнением.
Моральную опору, надежду на лучшее в сложившихся условиях растерянности и безисходности женщина искала в религии. Религиозная вера являлась жизненным стержнем, общение единоверцев – и лютеран, и евангельских христиан – осознанием чувства локтя, женской корпоративности. В 1935 г. на общем собрании жителей кол. Майдан баптистка Гартвиг заявила Розалии Шот, вступившей в колхоз: “Ты дура, ты же продала свою душу … и мы, сестры, тебя в свою среду принять уже не можем. Но если ты откажешься и выйдешь из колхоза, то мы еще более будем богу угодны”. Как отмечает источник, “после этого Шот Розалия начала плакать, не зная, что ей делать” [46].
Арестованный 23 июня 1941 г. за “религиозную антисоветскую деятельность” житель д.Роза-Люксембург Август Грасс показал на допросе 16 января 1942 г. в Новосибирске, что его невступление в свое время в колхоз объясняется нежеланием матери -–Грасс Отилии. “Мать была религиозно убежденная …”. А до ее смерти в январе 1941 г. она являлась главой хозяйства. Даже мертвая женщина защищала своего ребенка [47].
Власть ломала крестьян, принуждая их вступать в колхозы. Использовлаись экономические (величина налога, выплачиваемого единоличниками, во много раз превышала налог на колхозников; постоянно собирались различные “разовые сборы” – натуральные и денежные; для наиболее зажиточных крестьян вводилось так называемое “твердое задание” по сдаче государству сельскохозяйственной продукции; вершиной экономического насилия было “индивидуальное обложение” – налог, выплатить который могли лишь единичные хозяйства) и политические (“раскулачивание” с высылкой крестьян, отдача под суд за невыплату налогов) методы давления. Арестовывались хозяева-мужчины, вся тяжесть крестьянской работы ложилась на женские плечи. Арестовывались и женщины. В таких случаях само выживание детей, не говоря уже об их нормальной жизни, было довольно проблематичным. Так, в 1933 г. хозяйство Иоганна Эсвайна из кол. Березовка “за невыполнение обязательств перед государством” было конфисковано. До этого, в 1930 г., Эсвайн был раскулачен и обложен “твердым заданием”. Сам Иоганн был вынужден скрываться, а его жена Августа за невыплату налогов была осуждена на 5 лет тюрьмы. В том же 1933 г. были осуждены на заключение в исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ) сроком от 5 до 10 лет их сыновья: Эдмунд (в возрасте 31 год), Адольф (25 лет), Павел (20 лет) за агитацию среди немцев против коллективизации. Остались сын 16-ти лет, невестки, грудной внук [48].
Слой немок, единолично ведущих свои хозяйства в отсуствии мужчин-хозяев, увеличивался. Осенью 1934 г. Альвина Бубольц из д. Роза- Люксембург в своем хозяйстве имела 4 коровы, 2 телки, 1 лошадь, 2 единицы мелкого скота. При этом на ее иждивении после ареста и осуждения на 3 года ИТЛ (осень 1933 г.) мужа Юлиуса находилось 5 детей: дочь Эльза 19 лет, сыновья – Эдвард (12 лет), Рудольф (10 лет), Эмиль (8 лет), Август (4 года). А женщине было 40 лет … [49]. Данное явление становилось все более распространенным.
Несмотря на все невзгоды, немцы держались за свою, пусть и трансформированную властями, но все же хозяйственную самостоятельность. По официальным данным в Роза-Люксембургском сельсовете в 1932 г. было “коллективизировано” 25 крестьянских хозяйств – 10% от всех хозяйств сельсовета. При этом в колхозах не было ни одной немецкой семьи. В 1933 г. в колхозах находилось 38 хозяйств – 17,5 % от общего количества, в том числе одно немецкое хозяйство. В ноябре 1934 г. – 87 хозяйств (41,4%), из них – 30 немецких. В Наровлянском районе в 1934 г. из 430 немецких семей в колхозах находилось 46, причем 28 из них вступило в колхозы в этом же году. С удовлетворением отмечаемый властями “надлежащий сдвиг – перелом по коллективизации немецкого крестьянства” в 1934 г. был вызван массовыми респессиями немецкого населения с осени 1933 г. и голодом 1934 г. [50] (об этом – ниже).
В 1934-1936 гг. в Наровлянской районной газете “За калектывiзацыю” периодически помещалась так называемая “немецкая страница” – отдельные статьи и заметки на немецком языке. Предназначалась она для облегчения “втягивания” немецкого населения в процесс “социалистического переустройства” деревни, реализации сталинского лозунга “Wir mьssen ale Kollektivmirtschaften bolschewistisch und die Kollektivisten wohlhabend machen» («Мы должны сделать колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными»). О других людях, нежели как о колхозниках, речи не шло. При этом, в части «зажиточности», как показала действительность, агитпроповский цинизм не имел под собой позитивной реальной основы. Что касается «большевистской» сущности колхозов, то она была именно таковой, попирая человечность, ломая людские судьбы. Однако, к этому времени немцы Мозырщины, тем более женщины, перестали читать советскую прессу – и русско-, и белорусско-, и немецкоязычную.
«Немцам в СССР делать нечего …»: эмиграционные настроения
При всей кажущейся патриархальности и приверженности к традиционному укладу жизни немецкое население было достаточно информированным в вопросах, его касавшихся, и весьма мобильным. Имея родственников на всей территории СССР и заграницей, в первую очередь, в Германии, США, поддерживая тесные связи с различными регионами по религиозной линии, немцы не ощущали информационного голода и имели потенциальную поддержку и опору.
До конца 20-х гг. внутренние миграции и эмиграция местных немцев в принципе были довольно обычным делом и не являлись каким-то сверхординарным явлением. Люди выезжали в Германию, США. Тяготение в близкую и родственную Германию сдерживалось экономическими трудностями Веймарской республики. Весьма соблазнительная эмиграция в США была сопряжена с необходимостью наличия значительных средств на переезд за океан. Так, в 1927 г. из Роза-Люксембургского сельсовета по вызову родственников выехало в США 5 немцев. Их семьи остались на Мозырщине и по данным официального источника на 1930 г. следом не выехали “не то за отсутствием средств, не то по другим причинам”. В 1928 г. немецкие семьи из Березовского сельсовета выехали в Уругвай [51]. С конца 20-х годов желание уехать в Америку поубавилось в связи с Великой Депрессией 1929 г.
Изменение политической обстановки в СССР с конца 20-х годов, выразившееся в нарастании тоталитарно-репрессивных тенденций, разворачивании насильственной коллективизации, по сути своей изменило отношение немцев к эмиграции. Из возможной она становится жизненно необходимой. “Быстрый рост колхозного строительства привел к взрыву эмигрантских настроений среди немцев-колонистов” – отмечалось в докладной записке местного ГПУ в 1930 г. Многие немцы стали получать письма от родственников в Германии и Америке с приглашениями о выезде [52].
Коллективизация являлась для немцев конкретным выражением формировавшейся “оси зла” в проводимой по отношению к ним государственной политике. Как немецкое население все более становилось для властей “неудобным этносом”, так и власть для немцев все более олицетворялась с насилием.
Именно нежелание вступать в колхозы было побудительным мотивом массового движения немцев за выезд в Германию. В период 1930-1932 гг. в немецких колониях неоднократно проходили многолюдные собрания. Избирались делегаты для обращения в германское посольство в Москве и консульство в Киеве, собирались деньги на поездки. Однако – безрезультатно. В конечном счете немцам разъяснили, что получить иностранные паспорта, визы и выехать могут только германскоподданые [53]. Таковых практически не было.
Немцы не могли знать, что еще 24 января 1930 г. по линии ОГПУ БССР была спущена директива “решительно пресечь эмиграционное движение”, которое квалифицировалось как “особая форма антисоветского движения” и было недопустимым и в экономическом, и в политическом отношениях [54]. Немцам оставалось еще больше уйти в себя, во “внутреннюю эмиграцию”.
Голод 1933-1934 гг., миграции, германская благотворительная помощь
В начале 30-х годов ряд регионов СССР – Украину, Северный Кавказ, Кубань, Поволжье, Северный Казахстан, Южный Урал, Западную Сибирь постиг страншный голод. Территория Мозырского Полесья, начиная с 1933 г., также была поражена голодом. В заболоченной местности при отсутствии ирригационной системы в случае обильных осадков и осенне-весеннего половодья вымачивались посевы, затоплялись сенокосы. В результате, как отмечалось в докладной записке советско-партийного руководства Наровлянского района в ЦК и СНК БССР от 12 февраля 1934г., “недород, поражающий южную часть района уже 4 года”. При этом – “если в прошлые годы и в 1933 г. наибольшие обострения продовольственных затруднений мы имели весной и летом, то сейчас … значительная часть (20-30 %) населения уже в январе-феврале не имеют хлеба и картофеля” [55].
Власти, естественно, не могли признать, что основная причина голода была не экологическая, а социальная. После выполнения обязательных поставок сельскохозяйственной продукции государству с учетом “недорода” и у колхозников, и у единоличников практически не оставалось средств для существования. К тому же хлебный рынок был централизован, а на “черном рынке” – взвинчены цены. Помощь, оказываемая государством, в первую очередь была ориентирована на колхозников. “Колхозникам выдали значительно больше”, “единоличники помощи не получают” – характерные официальные свидетельства тех лет [56].
Многие немецкие семьи находились на грани голодной смерти. Трагизмом и безисходностью наполнены строки документа “Список граждан по Роза-Люксембургскому с/с, у которых не будет хлеба и картофеля до нового урожая 1935 г.”, составленного осенью 1934 г. Из 16 семей списка 15 – немецких, из которых 7 – без хозяина “муж осужден по линии ГПУ”, “муж расстрелян”, “муж умер”), т.е. на женских плечах. Среди причин нехватки продовольствия отмечается отсутствие лошадей и семян для посева (почти у всех), у многих не было даже коровы. А в семьях – дети. У Герман Эмилии – 5 душ семьи, у Элерт Софии – 7, у Герман Петруси – 5, у Эбергарт Марты – 3, у Эбергарт Агаши – 3, у Мац Ванды – 8, у Вайс Иоганны – 7 [57].
Усиливаются миграции немецкого населения. Если в конце 20-х гг. они были в первую очередь поиском спасения от коллективизации, то сейчас немцы спасались и от голода. Массовый выезд отмечается с весны 1933 г. Так, в 1932 г. в Роза-Люксембургском сельсовете насчитывалось 142 немецких двора, в 1933 г. –110. В январе 1934 г. власти отмечали, что по Наровлянскому району 400 крестьянских семей «находятся в состоянии кочевого населения», с осени 1933 г. по февраль месяц 1934 г. из района выехало около 500 единоличных хозяйств [58]. Значительную их часть составляли немцы.
Переселялись в Сибирь, на Украину – к родственникам, в места компактного проживания немецкого населения. В 1935 г. отмечается устойчивая практика переселения на Северный Кавказ, в Республику немцев Поволжья. Официальные источники свидетельствуют, что часто немцы «производили вспашку земли, не засевая зерном, бороновали и ночью внезапно выезжали, оставляя свое недвижимое имущество на произвол судьбы». С согласия властей выехать было практически невозможно. Иногда мужья уезжали раньше, а уже потом женщины с детьми. Так, в ночь с 19 на 20 августа 1933 г. «гражданка колонии Анзельмовка Тадаевская (Тадевске? – В.П.) и жена Гессе Августа, мужья которых месяц тому назад уехали в Сибирь, распродали убраный урожай озимого, уборку сенокоса не производили … и уехали в Сибирь». Многие возвращались, не найдя лучших условий для жизни, либо на некоторое время, как Найман Герберт с женой, приехавшие летом 1933 г. «специально с целью убрать урожай озимого и уехать обратно» [59].
В связи с голодом активизировалась помощь немцам, проживавшим в СССР, в том числе и на Мозырщине, со стороны зарубежных, в первую очередь, германских организаций – «Братья в нужде», «Общество по оказанию помощи братьям в России», «Союз зарубежных немцев». Помощь имела адресный характер. Инициаторы на местах собирали заявления-просьбы и отвозили их в германское посольство в Москве и консульство в Киеве. Типично содержание одного из заявлений-просьб: «прошу обратить на мою просьбу внимание и дать мне помощь, т.к. мы сегодня помираем с голоду, нас Советская власть мучает, гонит в колхоз, но мы не идем, над нами издеваются, считают врагами, … прошу поддержки, чтобы не умереть с голоду, я верующий» [60]. Заявления были персональные и коллективные. Германские диппредставительства через соответствующие организации в Германии организовывали денежные переводы (разовый перевод составлял около 8 немецких марок) и продуктовые посылки адресатам по линии «ТОРГСИНа». Помощь могла быть многоразовой.
Акция по получению помощи приобретала массовый характер. К февралю 1934 г. около 75 % всех немецких семей Березовского сельсовета регулярно получали денежные переводы, к апрелю месяцу этого же года – 80 % немецкого населения Наровлянского района. В Ельском районе обращение за помощью, начавшееся в сентябре 1933 г., к февралю 1934 г. охватило 95 % немецкого населения. Для советского режима формировался устойчивый образ местных немцев как «внутреннего врага». Этот процесс усугублялся и внешнеоплитическим фактором – приходом к власти в Германии национал-социалистической партии. Немцы СССР все больше рассматриваются как потенциальная опасность для советского государства. Поэтому кампания благотворительной помощи была квалифицирована советской властью и органами ОГПУ как «антисоветская», как «метод обработки немецкого населения на сторону Германии». Ее активистам инкриминировалось участие в «немецкой фашистской организации, созданной по заданию германских дипломатов» и ориентированной на «срыв всех мероприятий Советской власти и особенно коллективизации». Были произведены аресты и 20 немцев-жителей Наровлянского и Ельского районов в феврале-марте 1934 г. осуждены на заключение в ИТЛ на сроки от 3-х до 8-ми лет [61].
Однако, 1934 г. ознаменовался ростом движения за получение помощи. Кроме немецкого населения в нем уже участвовали местные белорусы, украинцы, поляки, чехи. Движение охватило соседние с Наровлянским и Ельским Хойникский, Брагинский, Мозырский, Комаринский районы, сбор заявлений производился более чем в 30-ти населенных пунктах, охватив около 1000 семей. По данным на осень 1934 г. население 12-ти сельсоветов Наровлянского района участвовало в этой кампании [62].
Женщина-немка не осталась в стороне от борьбы за выживание в сложившихся экстремальных условиях. В это время проявляется ее уже активное и действенное неповиновение официальному насилию. Если раньше ее функция в кампании обращения за помощью была пассивной – обсуждение с родственниками и подругами самого явления, согласие с мужем в необходимости подачи заявлений, их написание, то вь1934 г. она активно участвует в кампании. Женщины становятся агитаторами движения, сборщиками заявлений, отвозят их в Москву, Киев, во многих случаях заменив арестованных мужчин, – из полесской глуши, не зная хорошо русского языка. Бауман Августа, Кошуба Матильда, Тейза Матильда, Банзимер Августа, Эберт Эмма – далеко не полный ряд немок, проводивших эту нелегкую и опасную работу. Они не только осознавали возможные последствия их подвижничества, но и ощущали их в связи с арестами мужей, братьев. Какова мотивация преодоления прежней общественной пассивности и отстраненности от происходящего? Сформировавшаяся решительность пойти на любой шаг ради спасения голодных детей? Критическая точка накипевшего протеста? Скорее всего – все вместе. По-женски обостренно ощущая трагедию голода, немки выходили за рамки своей этнической среды, работали среди немецкого населения. Некоторые из них неоднократно посещали германсие консульства. Женщины разных возрастов и судеб – Тейза Матильда, 26 лет, Банзимер Августа, 39 лет, в 1933 г. уже была под следствием ОГПУ за связь с германским консульством, вдова, 5 детей в приюте… 24 декабря 1934 г. был вынесен судебный приговор 15-ти арестованным участникам кампании обращения за помощью. Две немки, проходившие по этому судебному делу – Тейза Матильда и Банзимер Августа, были приговорены к 8-ми годам ИТЛ. Отметим, что почти все осужденные мужчины полностью признали вменяемую им «антисоветскую, контрреволюционную деятельность». Мужики ломались под моральным прессингом и физическим «воздействием» следователей. Банзимер Августа признала себя виновной частично… [63].
В 1935 – 1936 гг. органы ОГПУ «добирали» оставшихся активистов кампании за получение помощи с возбуждением против них уголовных дел и вынесением карательных приговоров. Женщина не была исключением в этой безжалостной мясорубке.
Земля, не ставшая родной…
По большому, человеческому счету немецкая женщина Мозырщины не так уж много и хотела от жизни. Выйти замуж, рожать и воспитывать детей, жить в возможном достатке, блюсти национальные традиции, почитать Церковь. Она врастала в эту землю. Но в тоталитарном обществе – грош цена личности, индивидуальности. Тем более, если имеется малейшее несогласие, сопротивление насильственному производству обезличенного, покорного «усредненного индивидуума».
С конца 20-х гг. страх и отчаяние витали над полесской землей. Постоянные аресты среди немецкого населения как средство сломать человека, заставить немцев вступать в колхозы, предотвратить их выезд в Германию, «выбить» наиболее авторитетных, отстаивающих собственное видение жизни сообщников, лишить верующих их руководителей.
Начиная с 1929 г. – аресты «кулаков», высылка членов их семей. Февраль месяц 1932 г., арестована «группа из числа бывших кулаков и служителей религиозного культа» (10 человек), мера наказания – от условного осуждения до 5-ти лет ИТЛ. В апреле месяце 1932 г. арестованы 8 человек «контрреволюционной группировки из состава бывших кулаков и руководителей религиозных общин», приговоренных к высылке и ИТЛ от 3-х до 5-ти лет. В апреле 1933 г. арестованы 8 человек «бандгруппы из кулаков, деятельность которых направлена на срыв всех мероприятий Советской власти». Осуждены на сроки от 5-ти до 10-ти лет ИТЛ. Конец 1933 – начало 1934 г. – арест «контрреволюционной повстанческой фашистской организации». Как уже отмечалось выше, 20 немцев были приговорены к ИТЛ сроком от 3-х до 8-ми лет. В мае-июле 1934 г. из привлекавшихся к суду по делу о «немецкой контрреволюционной организации» 22-х человек было 8 немцев. Из них – 2 женщины приговорены к 8-ми годам ИТЛ (об этом говорилось выше), 3 мужчины – к расстрелу. Февраль-март 1935 г., арестованы 3 немца как «контрреволюционные фашистские элементы», приговорены на сроки от 5-ти до 8-ми лет ИТЛ. В феврале 1936 г. арестованы 7 человек «антисоветской контрреволюционной группы», в апреле – 3 человека «контрреволюционной националистической группировки из немцев-единоличников, родственно связанных с заграницей». Приговорены к заключению в ИТЛ на сроки от 2-х до 8-ми лет [64].
Это лишь некоторые примеры из гораздо более многочисленной статистики людского горя. Выселяемые семьи терпели страдания, осужденные часто не возвращались из лагерей. Особенно страшным временем был 1937 – начало 1938 г. Кровавый конвейер арестов буквально выкашивал местное мужское немецкое население. Достаточно было быть немцем, чтобы с большой степенью вероятности в в глазах ОГПУ выглядеть «активным участником немецко-фашистско-шпионско-вредительско-диверсионно-повстанческой организации» – название одного из многих сфальсифицированных «дел» 1937 г. по немцам Мозырщины [65]. Преобладали расстрельные приговоры.
Но и в этих условиях, как свидетельствуют архивные материалы, женщина-немка выражала свой посильный протест насилию, сопротивлялась. В 1935 г. жительница кол. Березовка Бауман (Августа? – В.П.) заявила: «Я опять получила марки из Германии и буду получать в дальнейшем… никогда от них не откажемся». Будучи осужденной, после отбытия наказания она вернулась домой и, по оценке местных властей в 1937 г., «еще больше ведет контрреволюционную работу, переписку с Германией и др.» [66].
Немцы, вынужденные сотрудничать с властью, в возможных случаях выбирали из своей среды лиц авторитетных, пользующихся доверием односельчан. В этом смысле меняется и социальный статус женщины-немки, ломается прежний стереотип ее общественной пассивности. В переизбранный в 1934 г. Березовский сельсовет вошло 25 человек – 16 мужчин и 9 женщин. Среди женщин было 5 немок: Цимерман Фрида, член компартии Германии, учительница и 4 крестьянки – Вульф Августа, колхозница; Эртман Эльза, колхозница; Драер Лида, недавно вступившая в колхоз; Маркват Ольга, единоличница. Как отмечал начальник Наровлянского районного отделения НКВД, немки-крестьянки вошли в число членов сельсовета – «людей чуждой прослойки, связанных с фашистскими комитетами помощи Германии, сектантов и имеющих родственников репрессированных», избранных вопреки предложенным властями кандидатурам [67].
Несмотря на репрессии в отношении церкви, немцы не только отреклись от религии, но она еще больше консолидировала их. Усиливалась позиция «принять любые лишения за веру». К осени 1935 г. власть закрыла кирхи и молитвенные дома. В условиях гонений, арестов происходит сплочение, в практическом плане фактически объединение лютеранской и евангелистской общин (баптистов и евангельских христиан) на этнической основе. Собрания верующих проходят нелегально, в лесу, с наступлением холодов – по домам. Места встреч меняются, оповещение осуществляют женщины, собираются верующие, как правило, в домах, где хозяйки-женщины, т.к., мужья репрессированы. Власть с тревогой отмечала «активизацию сектантских группировок» среди немецкого населения в 1936 – 1937 гг. [68].
Эволюция отношения немецкого населения к власти характеризовалась усилением антисоветских настроений. Осенью 1934 г. начальник Ельского районного отделения НКВД констатировал, что немцы «в большинстве к мероприятиям Советской власти относятся враждебно, выполняя таковые лишь под нажимом». В 1936 – 1937 гг. власти уже отмечают «пропаганду за Гитлера». Немка-единоличница заявила: «Я бы хотела, чтобы лучше Гитлер пришел». Другая немка на собрании при обсуждении вопроса о политических заключенных заграницей спросила: «А кто помогает нашим заключенным?» и она же – «Гитлер хороший человек, он наш” [69].
В самом начале Великой Отечественной войны, 23 июля 1941 г., в Роза-Люксембургском сельсовете были арестованы 6 немцев-мужчин и одна немка – Найман Герта «за систематическое проведение антисоветской агитации, … под предлогом проведения религиозных обрядов устраивали контрреволюционные сборища, где совместно проводили антисоветскую деятельность». В действительности же «сборища» представляли собой чтение религиозных книг, пение религиозных текстов, в том числе и у постели больных женщин. Но – религиозных! К тому же – на немецком языке! А здесь – начало войны с Германией. Арестованные были вывезены в Новосибирск, где в тюрьме и проходили допросы. Найман Герта так и не признала обвинений в антисоветской деятельности. «… При похоронах я читала религиозные книги и пела песни религиозного содержания, как это у нас немцев принято, то об этом я не скрываю». По приговору от 28 мая 1942 г. немцы-мужчины были приговорены к расстрелу, а Найман Герта – к 10 годам ИТЛ [70].
В первые дни войны немецкое население Мозырщины было насильственно депортировано вглубь СССР. власти боялись сотрудничества местных немцев с германским оккупационным режимом. Депортации избежали лишь некоторые, как правило, отсутствовавшие немцы. В конечном счете мозырские немцы оказались в Казахстане. В основном это были женщины, дети, старики. Мужчины были призваны в действующую армию и так называемую «трудовую армию», где в концлагерных условиях работали на стройках, в шахтах и т.п. Выселенное население получило административный статус «немцев-спецпоселенцев», наряду с «кулаками», «власовцами», депортированными «народами Северного Кавказа».
“Проживают в утепленной конюшне колхоза имени Сталина”: Вместо эпилога
Фраза, вынесенная в подзаговоловок, в буквальном смысле относится к немецким женщинам, работавшим на нефтеперерабатывающем заводе в Узбекистане в 1950 г. [71]. Они были из разных мест СССР, депортированные, мобилизованные на работу в промышленности. Кто знает, может среди них находились и немки из мозырского Полесья? В аллегорическом смысле это – обобщенная характеристика жизни немецкой женщины в Советском Союзе в 1940 – 1950-е гг. Ограниченная в гражданских правах, живущая на полуказарменном положении, в большинстве случаев без мужа подымавшая детей. Уже в 1964 г. вышел закон, политически реабилитировавший необоснованно депортированное немецкое население, снявший запрет на возвращение немцев в родные места ( по законам 1948 и 1955 гг.) …
В свое время переселившись из разных германских земель на Украину, в начале ХХ в. немцы поселились на белорусском Полесье. Выселение в 1915 г., депортация 1941 г., послевоенные высылки местных немцев, в том числе и репатриантов из Германии, куда они добровольно или насильственно попали в 1941 – 1943 гг. Немецкая женщина в полной мере испытала на себе воздействие тоталитарного ада.
… На кладбище в д. Роза-Люксембург немногочисленные немецкие могилы – полуразрушенные и подправленные: Ганерт Ольга Эдуардовна (1907 – 1929), Гоппе Магда Грейта (1874 – 1929), Верман Эльза Густовна (1921 – 1934), Верман Грейта Густовна (1927 – 1935), Верман Герта (1905 – 1952), Лопорт Эмма Фридриховна (1903 – 1988), Гоппе Герта Эмильевна (1908 – 1999)… Как долгл они сохранятся под воздействием времени, бездушия политических временщиков и, что страшнее, – безвременья и беспамятства?
Литература
Всесоюзная перепись населения 1926 г. Том Х. БССР. Отдел 1. Народность. Родной язык. Возраст. Грамотность. М., 1928. С.8-9, 11-12, 220-221.
Национальная политика ВКП/б/ в цифрах. М., 1930.С.36.
Не исключена возможность устойчивого и компактного проживания немецкого сельского населения в этом регионе и в более раннее время. Так, официальный источник 1925 г. отмечает, что местные немцы “вышли из Германии при Екатерине” (Екатерина П. – В.П.). (Государственный архив общественных объединений Гомельской области (ГАООГО)). Ф.4286. Оп.1а. Д.6. Л.126 об.). К тому же, согласно данным Первой всероссийской переписи населения 1897 г., в тогдашнем Речицком уезде (без г. Речицы) по роду занятий земледельцами считались 64 человека (самостоятельное население и члены семей) из общего количества немцев – 182. В Мозырском уезде (без г. Мозыря) – 260 человек из общего количества немцев – 616 человек (Первая всеобщая перепись населения Российской империи. 1897 г. Т.22. Минская губерния. Спб., 1904. С.186-189, 198-201).
Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ). Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.11; Д.111. Л.6; Ф.4. Оп.21. Д.249. ЛЛ. 8-9; “За калектывізацыю” (Орган Наровлянского райкома КП/б/Б и райисполкома). 1936. 7 лістапада; История российских немцев в документах (1763-1992 гг.). М.,1993. С.36, 38, 41-44.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.44. Л.33; Д.96. Л.13; Государственный зональный архив в г.Мозыре (ГЗАМ). Ф.60. Оп.1. Д.696. Л.150; Д.702. Л.88.
ГЗАМ. Ф.60 Оп.1 . Д.149. Л.26 об.; НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.44; Отчет-справочник Мозырского Окружного Исполнительного Комитета БССР. Мозырь, 1925. С.ХХХIV.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.ІІ; Д.Ш. Л.6; Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.8; ГАГООГО. Ф.4286. Оп.2а. Д.32. Л.38; ГЗАМ. Ф.60. Оп.І. Д.723. Л.2
НАРБ. Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.10; Ф.701. Оп.І. Д.109. Л.ІІ; ГЗАМ. Ф.60. Оп.І. Д.141. Л.145; Д.145. Л.32; Д.723. Л.3; ГАГООГО. Ф.69. Оп.1. Д.258. ЛЛ.131-131 об; Д.426. Л.9об.; “Савецкая веска” (Орган Мозырского окружного комитета КП/б/Б). 1926. 16 верасня.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.І. Д.723. Л.3.
Там же. ЛЛ.2,8
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.141. ЛЛ.130, 145; ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.67.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.120б. Л.48; Д.145. Л.40; Д.696. Л.150; Д.723. ЛЛ.10, 50; Ф.72. Оп.1. Д.191. ЛЛ.4-5; НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.67. Л.241; Д.92. ЛЛ.67, 191; Д.109. Л.12об.; ГАООГО. Ф.69. Оп.1. Д.609. ЛЛ.31-32.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.12об.
Савецкая вёска. 1926. 25 лiпеня; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.696. Л.150; ГАООГО. Ф.69. Оп.2. Д.90. ЛЛ.196, 342.
Жирмунский В.М. Итоги и задачи диалектологического и этнографического изучения немецких поселений СССР //Советская этнография. 1933. №2; Найдич Л.Э. Быт и образ жизни немецких колонистов под Петербургом //Немцы в России. Люди и судьбы. Спб., 1998.
ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. ЛЛ.6-11.
Архив Управления КГБ Республики Беларусь по Гомельской области (АУКГБГО). ДД. 6507-с, 9244-с, 10007-с, 10092-с, 10692-с, 10757-с, 11229-с, 11249-с, 11376-с, 11853-с, 12075-с, 12169-с, 12903-с, 13834-с, 15129-с, 15178-с, 15190-с, 16969-с, 17070-с, 17113-с, 18319-с.
Естественное движение населения СССР. 1923-25. М., 1928. С.82.
ГАООГО. Ф.69. Оп.1. Д.426. Л.9.
ГАООГО. Ф.69. Оп.2. Д.20. Л.159.
НАРБ. Ф.4. Оп.10. Д.45. ЛЛ.37-38.
ГЗАМ. Ф.72. Оп.1. Д.15. Л.1.
ГЗАМ. Ф.72. Оп.1. Д.15. Л.2; АУКГБГО. Д.11249-с. ЛЛ.13, 62, 169.
ГАООГО. Ф.69. Оп.1. Д.426. Л.9; НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.92. Л.136; Д.109. ЛЛ.2, 3; АУКГБГО. Д.12903-с. ЛЛ.183, 187; Д.1007-с.
ГАООГО. Ф.4286. Оп.1а. Д.6. Л.126об; НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.11об.
ГАООГО. Ф.69. Оп.1. Д.426. Л.9.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.15.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.717. Л.38.
НАРБ. Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.14; Ф.701. Оп.1. Д.102. Л.20.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.15; ГАООГО. Ф.69. Оп.1. Д.426. Л.8об; Ф.69. Оп.2. Д.90. Л.308.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.11об; Ф.4. Оп.21. Д.249. ЛЛ.9, 11.
НАРБ. Ф.4. Оп.10. Д.45. Л.37; Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.12.
ГАООГО. Ф.69. Оп.2. Д.90. Л.308.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.102. ЛЛ.16, 28; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.16; ГАООГО. Ф.4286. Оп.1а. Д.234. Л.250 об.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.67. Л.236; Д.102. Л.20; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. ЛЛ.9-10.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.102. Л.28; Д.107. Л.306об.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.15.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.102. Л.17.
Там же. Ф.4. Оп.21. Д.249. ЛЛ.9-10; Ф.701. Оп1. Д.102. Л.19; Д.111. Л.9; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. ЛЛ.12, 50.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.109. Л.12об.; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.50.
НАРБ. Ф.4. Оп.221. Д.249. Л.13; Ф.701. Оп.1. Д.109. ЛЛ.11об., 13; АУКГБГО. Д.12903-с.
НАРб. Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.11; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. Л.15; ГАООГО. Ф.4286. Оп.1а. Д.234. Л.267.
НАРБ. Ф.701. Оп.1. Д.111. Л.6; Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.10; ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. ЛЛ.6-7; Ф.3465. Оп.2а. Оп.2а. Д.304. Л.67.
ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.19; Ф.4286. Оп.2а. Д.57. Л.72.
Там же. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. ЛЛ.30, 32.
Там же. Ф.4286. Оп.2а. Д.57. Л.74.
АУКГБГО. Д.11249-с. Л.16.
Там же. Д.12169-с.
ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.2; Л.2; АУКГБГО. Д.15129-с.
ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.1; Ф.4286. Оп.2а. Д.32. Л.54.
ГЗАМ. Ф.60. Оп.1. Д.723. ЛЛ.16-17.
НАРБ. Ф.4. Оп.21. Д.249. Л.11.
АУКГБГО. Д.12903-с.
НАРБ. Ф.4. Оп.21. Д.249. ЛЛ.1-2.
ГАООГО. Ф.4286. Оп.2а. Д.32. Л.39.
Там же. ЛЛ.53, 56.
Там же. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.11; Д.342. Л.13.
Там же. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. ЛЛ.1, 23; Ф.4286. Оп.2а. Д.32. ЛЛ.10, 39.
Там же. Ф.4286. Оп.1а. Д.234. Л.778об.; Оп.2а. Д.57. ЛЛ.71, 155; Ф.3465. Оп.2а. Д.172. Л.117; Д.304. Л.66.
АУКГБГО. Д.9941-с.
ГАООГО. Ф.4286. Оп.2а. Д.32. ЛЛ.39, 55; АУКГБГО. ДД.11853-с, 15129-с.
АУКГБГО. Д.9941-с; ГАООГО. Ф. 3609. Оп.2а. Д.54. Л.35; Ф.4286. Оп.2а. Д.57. Л.16
АУКГБГО. ДД.9941-с, 10007-с.
Там же. ДД. 9941-с, 10007-с, 11853-с, 12169-с, 12903-с, 15129-с, 17113-с, 18319-с, 17070-с.
Там же. Д.11376-с.
ГАООГО. Ф.4286. Оп.2а. Д.57. Л.72; Ф.69. Оп.4. Д.69. Л.196.
Там же. Ф.4286. Оп.2а. Д.57. ЛЛ.2-3.
АУКГБГО. Д.10007-с; ГАООГО. Ф.69. Оп.3. Д.1. Л.7; Д.56. Л.89; Д.57. Л.304.
ГАООГО. Ф.3465. Оп.2а. Д.304. Л.31об.; Ф.69. Оп.4. Д.69. ЛЛ.36,77,110.
АУКГБГО. Д.11249-с.
Мобилизовать немцев в рабочие колонны… И. Сталин. Сб.докум-в (1940-ые годы). М., 1998. С.324.
Аўтар: Виктор Пичуков
Крыніца: Беларусь у ХХ стагоддзі. Сборник научных работ. Вып. 3. Мн., 2004. С.170-183; Репрессивная политика советской власти в Беларуси. Сборник научных работ. Выпуск второй. – Мн., 2007. – С.185-212).
