Немецкая женщина-крестьянка белорусского Восточного Полесья в условиях трансформации советского политического режима в межвоенный период

В межвоенный период Белорусское Восточное (Мозырское) Полесье яв­лялось территорией компактного проживания основного количества всего немецкого населения Советской Беларуси. По данным Всесоюзной переписи населения 1926 г., из 7075 немцев, проживавших в БССР, 3356 человек (46,6%) приходились на Мозырский регион (3294 человека, в сель­ской местности и 62 — в городской). Большинство (69,2%) сельских немцев республики проживало на Мозырщине¹. Безусловно, в количественном от­ношении данная территория уступала обширным немецким анклавам в СССР — Республике немцев Поволжья, Украине, Сибири, Северному Кавка­зу (всего в Советском Союзе на 1926 г. насчитывалось 1 238 549 человек немецкой национальности — граждан СССР)². Но это не умаляет ее обще­культурологической значимости. Более того, история и культура немцев именно белорусского Полесья до сего времени остается обделенной вни­манием историографов немецкого населения СССР. «За лесом деревьев не видать…».

I. 1920-е годы: «Kinder, Küche, Kirche»

«Леса, болота и пески…»

Складывание местной немецкой общины началось с 1909 г. До этого немцы в основном жили на Украине (Волынь), где арендовали помещичью землю. После осложнения арендных отношений они переселились в сосед­нюю Мозырщину, купили землю у местного помещика Анзельмова. Во вре­мя Первой мировой войны многие немцы уехали из Мозырского Полесья. Помимо спасения от военных бедствий, это было вызвано также политикой российских властей по «очистке» приграничной полосы Российской импе­рии от «неприятельских выходцев» — австрийских, венгерских и герман­ских переселенцев. В 1915 г. в связи с приближением линии фронта русское военное командование издало приказ о выселении немцев-колонистов из прифронтовой полосы в 24-х часовой срок. Много немцев покинуло Полесье с уходящими кайзеровскими войсками в 1918 г³.

В результате вынужденных миграций немцев разбросало по различным местностям — внутренние российские губернии, Русский Север, Средняя Азия, Польша, Германия. После окончания войны, перехода от внутриполи­тических коллизий (1917 г., гражданская война) к мирной жизни ситуация стабилизируется. Многие немцы приезжают обратно на Полесье, мужчины возвращаются из армии и германского плена, семьи воссоединяются. Жизнь нормализуется. К началу 1920-х годов немецкое население предста­вляло собой значимое и самобытное этнокультурное явление в регионе.

С начала поселения на Полесье немцы жили колониями, состоявшими из отдельных хуторских хозяйств. В Наровлянском районе это были колонии: Березовка, Антоновка, Красиловка, Майдан, Осиповка, Хатки и Дубров­ская. В Каролинском (Ельском) районе: Анзельмовка (с 1929 г. переимено­вана в Роза-Люксембург) и Наймановка. С середины 20-х годов и до конца 30-х в Советской Беларуси имелось 2 немецких национальных сельских со­вета, оба — на Мозырщине: Березовский в Наровлянском районе и Анзельмовский (с 1929 г. им. Розы Люксембург) в Ельском районе.

Количество населения менялось в связи с естественным приростом и ми­грациями. Имеющиеся статистические данные, иногда противоречивые, дают возможность представить динамику немецкого населения в целом. Так, в Анзельмовском сельсовете немцев насчитывалось 612 из 911 чело­век всего населения по данным на 18 декабря 1926 г., в 1927 г. — 659 из 1007, в 1929 г. — 731 из 1068. В Березовском сельсовете в 1926 г. немцев было 1555 из 1656 человек всего населения. В 1927 г. в Наровлянском рай­оне жили 1968 немцев, из них 1 483 человек — в Березовском сельсовете, 475 — в Хатковском. В 1929 г. в Березовском сельсовете немцев было 1431 из 1567 человек всего населения⁴.

Ареал компактного проживания немцев распространялся и на Лельчицкий район. По разным источникам, в 1925 г. здесь было от 183 до 215 че­ловек немецкого населения. В 1931 г. в трех деревнях района — Дубницкой, Средних Печах и Дубровке — насчитывалось 33 немецких хозяйства (се­мьи)⁵. Компактные «островки» немецкого населения имелись и в Житковичском, и в Речицком районах (хутора Заходы).

Территория проживания немцев-колонистов Мозырщины характеризова­лась малоплодородными землями. «Леса, болота и пески» — так описывал­ся регион в официальном документе. «Пахотные земли. состоят преимущественно из оподзоленных супесков и песков, с высокими грунтовыми во­дами, которые во время выпадающих осадков совершенно затопляются. Расположены эти земли в низинах на бывших лесных вырубках в значи­тельной части заболоченных, также заболочены все сенокосные угодья» — характеристика почвенно-климатических условий региона. Ирригационная система, создание которой началось до революции 1917 г., была запуще­на. Регион являлся зоной рискованного земледелия с малоплодородными почвами и низкими урожаями хлебных культур — 10-15 (по другим источ­никам — 25-30) пудов с гектара⁶.

«В хозяйственном отношении немцы стоят выше окружающего населения»

Цитата, взятая из центральной газеты БССР «Звезда», номер от 26 ию­ля 1923 г., адекватно оценивает экономическое положение немецкого сель­ского населения. Рыночная направленность хозяйств проявлялась в ис­пользовании породистого молочного скота. Коровы в немецких колониях давали до 18 литров молока (по данным на 1930 г.). Немцы держали так на­зываемые «колонистские» («немецко-колонистские») породы — черную и красную «немецкие». Популярны были и метисы иностранных пород, на­пример, швейцарских симменталов и др. Немецкая порода коров составля­ла значительную часть местного племенного скота. Для кормления коров колонисты все больше сеяли клевер, вику, выращивали овощи. Из других сельскохозяйственных культур были распространены рожь, овес, гречиха, горох. Для нужд семьи держались овцы и свиньи. Разводили домашнюю птицу⁷.

Основой немецкого хозяйства являлась корова. Она была основной кор­милицей, а деньги, вырученные от продажи молочных продуктов, давали возможность купить все необходимое. В 1930 г. считалось, что наличие 2-3-х коров обеспечивает стабильное проживание семьи⁸. Высокая проду­ктивность немецких коров, большее их количество у немцев в сравнении с окружающим населением выгодно отличало немецкие хозяйства по крите­рию зажиточности. Корова в немецкой семье была объектом всеобщей за­боты. Если у окружающего иноэтничного населения, в частности — белорус­ского — традиционно считалось, что хозяйственная прерогатива мужчин — это содержание лошади и труд с ее использованием, женщин — занятие ко­ровой, то в немецких хозяйствах такого разделения не наблюдалось.

Высоким уровнем развития отличалась кооперация в среде немецких крестьян-колонистов. Успешно функционировали молочные общества (ар­тели) по производству сливочного масла, варке сыра, в том числе — гол­ландского. К 1930 г. молочные общества немецких сельсоветов объединя­ли около 900 хозяйств. Официальный источник отмечал, что немецкое на­селение охвачено обществами почти полностью⁹. В 1929/30 г. молочная ко­операция Анзельмовского сельсовета выработала 88,7% всего масла, про­изведенного в Ельском районе¹⁰. А район насчитывал 14 сельсоветов.

Следствием стабильной хозяйственной коньюнктуры местных немцев яв­лялось их активное и массовое участие в потребительской кооперации. Так, в 1926 г. потребительское общество «Культура» Анзельмовского сель­совета состояло из 587 пайщиков, в том числе — 125 женщин; в 1927 г. — 632 пайщика, из них — 134 женщины¹¹.

«Быт патриархальных времен»

Это официальное определение характера традиционной жизни немцев в 1920-е годы, безусловно, тенденциозно. Оно обусловлено своеобразием немецкого этнокультурного комплекса в местном национально-культурном контексте, его часто непонимаемой нетипичностью. К сожалению, недоста­ток репрезентативных этнографических материалов затрудняет макси­мально объективное и всесторонне освещение сюжета. Поэтому мы можем восстановить картину лишь в общем. При этом использованы архивные ма­териалы и устные сведения Верман Берты Карловны (немка, 1931 г.р.), Скоростецкой Нины Михайловны (белоруска, 1924 г.р.) — обе уроженки д. Анзельмовка, Фендач Анастасии Станиславовны (чешка, 1931 г.р.) — уро­женки д. Березовка.

Дома (по местному — «хаты»), как правило, были срубного типа, из оси­ны (поскольку она устойчива к гниению) и ольхи. Крыши крылись гонтом. Дом и основные хозяйственные постройки находились под одной крышей. Как отмечают информаторы, во дворе был полный порядок, трудно было найти лишнюю травинку. Усадьбы ограждались живой изгородью — елями, вербами. Таким образом сад оберегался от заморозков. Дерево в качестве топлива экономили, печи зимой топили слабо, согревались перинами. Для их изготовления разводили гусей, которых во время холодов могли дер­жать в доме. В целях экономии в качестве подстилки для коров использо­вали листья деревьев, а не солому.

Повседневной одеждой немцы практически не отличались от окружаю­щего населения. В пище для приготовления многих блюд использовали гусиный жир. Традиционным было употребление сливочного масла, сыра. Распространенным блюдом были клецки. Анастасия Фендач вспоминает, как немцы вечером после всех хозяйственных работ ели картофельные блинчики («драники» — белорусское национальное блюдо) и пили кофе (как правило, морковный), летом сваренный на плите возле дома.

Для определения количественного состава немецкой семьи нами были использованы статистические данные по Роза-Люксембургскому сельсове­ту на 1934 г.¹² и анкеты арестованных немцев из следственных дел за 1932-1941 гг.¹³. В первом случае в 136 учтенных семьях насчитывалось 760 че­ловек (одиночки не учитывались). В семьях было от 2 до 11 человек. В сре­днем на семью приходилось 5,6 человека. Во втором случае в 90 семьях было в целом 460 человек. Семья в среднем составляла 5,1 человека.

Браки у немцев, как правило, были одноэтничные. Свадьба предварялась обрядом сватовства и приглашения гостей. Он был столь экзотичен для ме­стного иноэтничного населения, что упоминается даже в официальном отче­те Каролинского райкома КПБ за 1926 г.: «Перед свадьбой виновник тор­жеств — жених — садится верхом на маленькую разукрашенную лошадку и въезжает прямо в комнату, приглашая хозяина в гости»¹⁴. Аналогично сват на украшенной лентами и цветами маленькой лошади заезжал и разворачи­вался в доме молодой, в котором хозяином были открыты все окна.

Показателем устойчивости традиционной этнической культуры является ономастика. Рассмотрим динамику женского именника местных немцев. Для этого сделаем выборку женских имен ряда семейств (по уже обозна­ченным анкетам арестованных немцев): Абрам, Альбрехт, Бернт, Бубольц, Вернер, Витлиф, Гамарник, Гайн, Ганерт (Генарт), Гафке, Герзекорн, Гессе, Гинкельман, Гинц, Гоппе, Грапотин, Грасс, Домке, Доберштейн, Есвайн, Заржицкий, Кин, Крейнинг, Кошуба, Кренц, Кроль, Крон, Кукук, Куцке, Куят, Лангус (Лянгос), Лейске, Либренц, Малон, Марон, Мац, Миллер, Мительштедт, Найман, Рац, Рейдер, Ренерт, Решке, Руди, Тимник, Турек, Шамуль, Шмидт, Шнайдер, Штайнбах, Шот, Штрайх, Фаль, Ферле, Фрихерт, Цайхнер, Элерт, Эцингер, Ябс, Янишевский, Янц.

Первый период. Имена родившихся до 1910 г., т.е. до времени начала складывания местной компактной немецкой общины. Это — имена немокмигрантов. В данном случае 85 немок разных возрастов представлены 31 именем. Приведем эти имена с указанием количества людей, их носив­ших: Августа, Ольга — по 9 женщин, Альвина — 6, Эмилия — 5, Эмма, Ма­тильда, Марта — по 4, Паулина, Отилия, Амалия, Анна, Лидия, Ульда, (Гуль­да) — по 3, Берта, Герта, Эрна, Ванда, Каролина, Мария, Иоганна, Тереза — по 2, Теофила, Софья, Адина, Эринстина, Христина, Сусанна, Фрида, Адолина, Антонина, Екатерина — по 1.

Второй период. Имена родившихся с 1920 по 1929 г. В этом случае 97 немок представлены 37 именами: Ида — 10, Ольга — 8, Эльза — 7, Эмма, Альмида (Альма) — по 5, Адолина, Берта, Лидия, Фрида — по 4, Анна, Мар­та, Отилия, Тереза, Эрна — по 3, Альвина, Антонина, Зельма, Герта, Мария, Милита, Софья, Эстер — по 2, Атона, Августа, Альфрида, Дина, Гульда (Гильда), Зента, Клара, Лилия, Маргарита, Матильда, Мета, Марихем, Пау­лина, Рута, Элизабет — по 1.

Третий период. Имена родившихся, начиная с 1930 г. В данном случае 45 немок представлены 26 именами: Ольга, Ида, Зента — по 4, Герта, Зельма — по 3, Альмида (Эмильда), Берта, Марта, Теофила, Эльза, Эмма, — по 2, Агнесса, Анна, Гульда, Валентина, Леокадия, Лидия, Лиза, Мильда, Мейта, Наталия, Одина, Отилия, Татьяна, Фрида, Эрна — по 1.

В целом представляется картина значительного многообразия немецких женских имен с устойчивым характером некоторых из них на протяжении длительного периода. При этом практически отсутствовала трансформа­ция именной модели в именник окружающего этнического большинства.

Характерной чертой традиционной этноконфессиональной культуры нем­цев являлась высокая и устойчивая религиозность. Большинство немцев-колонистов были лютеранами, меньшая часть принадлежала к доминациям евангельских христиан и христиан-баптистов. В Мозырском округе немцы-баптисты и евангельские христиане количественно уступали лишь основ­ному населению — белорусам. К тому же развитие так называемой «сек­тантской» церкви у местных белорусов получило сильный импульс от немцев-переселенцев в начале ХХ в.¹⁵.

В жизни немецкой женщины религия являлась ее составной частью, во многом — основным смыслом ее существования. Даже по внешнему — коли­чественному показателю женщины-«сектантки» не выглядели пассивней мужчин-сообщинников. Так, по официальным данным, в 1929 г. в Анзельмовском сельсовете из 371 немца в возрасте от 18 лет и больше как «ре­лигиозные» — лютеране и сектанты — были зарегистрированы 269 человек (139 мужчин и 130 женщин). При этом отмечалось, что число занижено, так как не все верующие регистрировались¹⁶. С начала 20-х годов в колонии Наймановка имелась община евангельских христиан «Heim der Brnder» («Святой дом»), называли себя «Святые братья». Местные немцы-лютера­не называли ее «Hopsbrnder» («Прыгуны»). В 1929 г. из 25 зарегистриро­ванных в ней человек было 14 женщин¹⁷.

Жизнь религиозных общин представляла собой хорошо отлаженный ме­ханизм. «Каждое воскресенье все от мала до велика ходят в церковь», «в простом доме выстроена кирха, которая каждый праздник бывает перепол­нена народом» — свидетельствуют официальные отчеты властей. При об­щинах работали хоровые кружки, оркестры духовых и смычковых музы­кальных инструментов. Их собрания с хором и оркестром привлекали к се­бе людей. Большое внимание уделялось религиозному обучению и воспи­танию детей в воскресных школах при общинах. Например, в Березовском сельсовете в 1929 г. работали 4 такие школы. Верующие немцы поддержи­вали тесные связи с единоверцами из Германии, США, Канады, различных регионов СССР. Особенно в этом плане выделялись баптисты. Неодно­кратно на Мозырщину приезжали немецкие баптисты-проповедники из Ук­раины — Фриц, Гартман и др. Периодически местную лютеранскую общину посещали немецкие пасторы — Кениксфельд из Киева, Улле из Житомира. Они проводили службы, венчали, выдавали справки о рождении ребенка, конфирмации, выполняли другие религиозно-церковные функции. Необхо­димую религиозную литературу — Библии, песни, псалмы верующие полу­чали из соответствующих заграничных центров, из Москвы и Одессы. Зна­чительная часть литературы была дореволюционного издания¹⁸.

«Замкнутость на национальной и религиозной почве»

В жизни местных немцев явственно прослеживается крестьянская приземленность, окрашенная национальным колоритом традиционной культуры и проникнутая высокой религиозностью. Она проходила в своем выверен­ном временем социокультурном формате — семья, кирха, молитвенный дом, в силу хозяйственной необходимости — молочное общество, коопера­ция, рынок. Все это давало основание властям характеризовать жизнь не­мецкой общины как «консервативную», «замкнутую».

Немецкие мужчины в социальном плане были значительнее, динамичнее женщин. Это вызывалось их статусом хозяина семьи, выполнением необходи­мых социальных коммуникативных функций. Немецкая женщина жила в более замкнутом мире — «Kinder, Küche, Kirche». И если мужчины, проживая долгое время среди белорусского населения, как правило, плохо владели белорус­ским и русским языками, особенно письменностью, то женщины-немки почти все не понимали этих языков. Официальный документ 1925 г. свидетельству­ет, что «женщины говорят исключительно на немецком языке». Аналогичная картина прослеживается в это же время и на соседней украинской Волыни¹⁹.

Женщина-немка и любая общественная деятельность были несовмести­мы. «Женщине не место на собраниях» — убежденность немцев-мужчин²⁰. Женщины поддерживали это мнение. Так, в 1929 г. в Анзельмовском сель­совете немки наотрез отказались от создания так называемого «делегат­ского собрания». Немки заявили, что «женщина не должна быть равной мужчине, что жена должна слушать своего мужа, что — сами (власть. — В.П.) не можете справиться с работой и женщины вам тоже ничего не по­могут”. Аналогично провалилась попытка создания национального немец­кого делегатского собрания в том же 1929 г. в Наровлянском районе. Офи­циальный источник отмечает, что «сами женщины не пожелали быть деле­гатками. Два раза созывалось собрание женщин Клесинских хуторов (Бе­резовский сельсовет. — В.П.) по вопросу выборов делегаток, но таковые в большинстве не явились»²¹.

В составе немецких сельсоветов в 20-е годы местных женщин-немок, как правило, не было. Избирательные кампании проходили при их минималь­ном участии. Так, по данным центральной газеты «Савецкая Беларусь» от 16 января 1931 г., в Березовском сельсовете в 1930 г. на собрании по пе­ревыборам членов сельсовета из 362 женщин-избирателей приходили по 9-10 человек. Это соответствовало индифферентному отношению немец­кого населения к советскому официозу в целом. По данным специальной комиссии ЦИК БССР, в Березовском немецком нацсовете на собраниях из­бирателей присутствовало 32% от их общего количества, при этом женщин — только 3%²².

Адаптируясь в целом к политическому режиму, немцы по большому сче­ту с апатией и безразличием относились ко всему, не связанному с их се­мейным благополучием, с потребностями жизнедеятельности их общины. В 20-е годы у власти не было оснований обвинять немцев в политическом противостоянии. «Разные кампании и задания Советской власти выполня­ются с немецкой аккуратностью» — официальная точка зрения в 1931 г.²³. Однако с усилением командного, насильственно-репрессивного стиля ру­ководства росло латентное противостояние немцев режиму.

Усиливалось настороженно-отстраненное отношение немецкого населе­ния ко всем организациям и структурам, олицетворявшим власть. По офи­циальной линии констатировалось, что «к коммунистам и комсомольцам отношение немцев весьма недоброжелательное», «в недостаточной степе­ни симпатизируют членам партии». Из местных немцев в партии и комсо­моле никто не состоял, это были немцы пришлые и присланные. Аналогич­но немцы дистанцировались и от других общественных организаций. В следственных материалах НКВД 1932 г. по делу «контрреволюционной группировки» немцев Роза-Люксембургского сельсовета подчеркивалось, что «при проведении группой работы против сельсовета и других кампа­ний, ею для большего влияния на немецкое население использовались женщины». Приводится факт активного выступления жен Юлиуса Крейнинга, Эдуарда Доберштейна и др. против кандидатуры комсомолки Газман (еврейка по национальности. — В.П.) при перевыборах сельсовета в 1927 и 1930 гг. Названные женщины якобы заявляли, что «комсомолки ничего де­лать не могут, исключая лишь только то, что спать с нашими мужчинами». В итоге Газман в состав сельсовета не прошла²⁴. Комсомол и женщина для немок являлся противоестественным альянсом.

В конце 20-х годов популяризируется официальное мнение об «очень на­пряженных» взаимоотношениях между немцами и остальной частью насе­ления, о развитом немецком «шовинизме», об отсутствии контактов на бы­товой почве. В качестве доводов приводились эпитеты, даваемые немцами белорусским крестьянам, — «grauen» («серый»), «WickelfuBer» («лапот­ник»), «мужик». В официальном изложении речь шла даже о «националь­ной ненависти» со стороны немцев, вызванной фактом расхищения их иму­щества местными крестьянами после депортации колонистов в 1915 г., «не изжитой еще и до настоящего времени» (речь идет о 1930 г. — В. П.)²⁵. Кор­ректней вести разговор о неприятии немцами белорусского социума в той его части, которая являлась субъектом режима, послушным исполнителем политики, не одобряемой немцами.

В целом в 1920-е годы немецкая женщина находилась в тени от «муж­ских игр». В этот период она еще соответствовала хрестоматийному кредо — «дети, кухня, церковь». Ее сакральное пространство ограничивалось до­мом, семьей, куда официальная идеология и культура не пробивались.

II. 1930-Е ГОДЫ: «НЕМЦЫ НЕ ВПРЯГЛИСЬ В ОБЩЕЕ СТРОИТЕЛЬСТВО СОЦИАЛИЗМА В НАШЕЙ СТРАНЕ…» 

Неприятие насильственного «счастья»: коллективизация сельского хозяйства и немцы 

Коллективизация сельского хозяйства круто изменила жизнь немецкого населения. Немцы стойко не желали коллективизировать свои хозяйства. Так, к концу 1928 г. в Березовском сельсовете «вопрос о коллективизации не ставился». «Население за последние годы пообстроилось, несколько ук­репило свое экономическое положение и сейчас абсолютно ничего не хочет знать об объединении в коллективы… Приверженность к ндивидуадльно-собственническому хозяйству у немцев значительно сильнее, чем у проче­го населения» — официальная информация на начало 1930 г. К весне 1930 г. в Березовском и Роза-Люксембургском сельсоветах прошло до 20 собраний по вопросу коллективизации с участием районных и приезжав­ших из Минска советско-партийных работников. «Однако голосование за организацию сельхозартелей всегда давало одни и те же результаты: поч­ти единогласное голосование против. Мало того, немецкое население не хочет слушать и бесед о колхозах и всякое упоминание о последних возбу­ждает у них недоверие»²⁶.

Большое значение при «втягивании немецкого крестьянства в колхозы» придавалось и «женскому фактору» — «усилить активность трудящихся женщин, чтобы они являлись застрельщиками коллективизации». С этой целью власти пытались использовать различные формы работы среди немок-крестьянок. Так, в 1932 г. Национальная комиссия ЦИК БССР органи­зовывала экскурсию «трудящихся немцев БССР» в Республику немцев По­волжья. Для Лельчицкого района была выделена одна единица — для жен­щины-немки. При этом отмечалось, что «для выдвижения кандидатур для посылки на экскурсию необходимо подойти со всей серьезностью и выдви­нуть лучших проверенных товарищей, которых бы по возвращении с экс­курсии можно было использовать как актив в деле передачи опыта в раз­вертывании коллективизации среди трудящегося немецкого населения»²⁷.

Но немецкая женщина не подходила для роли некого социального «фак­тора». «Когда учительница .в сельсовете им. Розы Люксембург пытается прочесть женщинам про колхозы, про выгоды последних для улучшения по­ложения женщины, то последние или не хотят слушать, а иногда попросту расходятся»²⁸ — характеристика властей типичного отношения женщины-немки к коллективизации. Какая немка-хозяйка могла добровольно допус­тить, чтобы ее коровы находились на каком-то «обобществленном» содер­жании? «У немцев нет колхоза и как на диво все колхозы, находящиеся в соседстве с немцами, находятся в безхозяйственном положении» — отмеча­лось в отчете по результатам обследования Наровлянского района инстру­ктором ЦИК БССР в феврале 1931 г.²⁹.

Колхозное устройство было не совместимо и с глубокой религиозностью немцев. Так, немцы-баптисты проповедовали, что каждый, кто вступит в колхоз, будет иметь «печать на лбу». Эта аллегория, воплощавшая нега­тивное отношение к контактам с официозом (отказ от различных подписей, паспортов, «запечатывания» договоренностей), в первую очередь подействовала на женщин. Среди них распространилось мнение, что «в колхозах будут насильно заставлять отказываться от религии». С Украины доходили слухи о якобы изданном властями приказе, по которому «вступающие в колхоз могут 3 месяца верить в бога, а после должны отказаться от веры”. Немцы интересовались у представителей власти — «а можно ли организо­вать религиозный колхоз?». Жена баптиста Лапса (кол. Хатки) в начале 30-х годов предостерегала женщин от вступления в колхоз: «Лучше уме­реть с голоду, потому что там могут заставить идти против религии»³⁰.

Так же как немцы не могли понять начавшегося с конца 20-х годов непри­крытого насилия власти над религией, так не принимали они и некоторых нововведений. «Приезжает какой-либо работник в колонию и объясняет, например, что в коллективах (колхозах. — В.П.) будут ясли, куда матери бу­дут сдавать своих детей на день, немцы, поняв, что у них совсем отнимут детей — «пришли в ужас» — из официального документа за 1930 г. Детских ясель немецкая женщина не хотела, они противоречили ее традиционному представлению о характере семейного воспитания. Так что «освободить женские рабочие руки для колхоза» не получалось³¹.

Превращение немецкого крестьянина в советского колхозника происходи­ло с трудом. В атмосфере нажима власти на сельских немцев усиливается личная позиция немецких женщин по противостоянию насилию, по защите своей семьи и собственности. Данное явление уже не совместимо с прежним образом местной немки — замкнутой на семье, покорной и послушной. Вес­ной 1931 г. у жителя Роза-Люксембургского сельсовета Юлиуса Крейнинга за неуплату налога изъяли хозяйство. Сам хозяин, не дожидаясь ареста, скрылся. За изъятием наблюдали односельчане — Август и Юлиус Лянгосы. «Жены же вышеуказанных лиц начали избивать подводчика и бросаться с палками на представителя РИКа, в результате изъятие было приостановле­но и представитель РИКа был вынужден вернуться в РИК за милицией». Осенью 1934 г. в отчете Ельского НКВД отмечалось, что единоличник кол. Наймановка Эдуард Вольф свое отношение к коллективизации «скрывает, но его дочь в разговорах высказывалась: «Лучше мы с последней коровой расстанемся, на улице помрем, но в колхоз не пойдем». Зимой 1935 г. жена Райнгольда Баумана заявляла: «В колхоз я ни за что не пойду, мой муж по­дал заявление в колхоз лишь для того, чтобы к нам не придирались»³².

Для немцев-мужчин женщина иногда выступала в качестве слабого, но все же «громоотвода» от гнева властей по факту отказа «коллективизиро­ваться». В 1934 г. Фридрих Гайн и Райнгольд Драт — жители д. Роза-Люксембург мотивировали свое невступление в колхоз тем, что их ругают и не пускают жены». Мол, женщина, что с нее возьмешь. Однако она — хозяйка, жена, мать и нужно мириться с ее мнением.

Моральную опору женщина искала в религии. Религиозная вера являлась жизненным стержнем, осознанием чувства локтя, женской корпоративности. В 1935 г. на общем собрании жителей кол. Майдан баптистка Гартвиг заяви­ла Розалии Шот, вступившей в колхоз: «Ты дура, ты же продала свою душу… и мы, сестры, тебя в свою среду принять уже не можем. Но если ты отка­жешься и выйдешь из колхоза, то мы еще более будем богу угодны»³⁴.

Арестованный 23 июня 1941 г. за «религиозную антисоветскую деятель­ность» житель д. Роза Люксембург Август Грасс показал на допросе 16 ян­варя 1942 г. в Новосибирске, что его невступление в свое время в колхоз объясняется нежеланием матери — Грасс Отилии. «Мать была религиозно убежденная…». А до ее смерти в январе 1941 г. она являлась главой хозяй­ства. Даже мертвая женщина защищала своего ребенка³⁵.

Власть ломала крестьян, принуждая их вступать в колхозы. Арестовыва­лись хозяева-мужчины, вся тяжесть крестьянской работы ложилась на жен­ские плечи. Арестовывались и женщины. Так, в 1933 г. хозяйство Иоганна Эсвайна из кол. Березовка «за невыполнение обязательств перед государ­ством» было конфисковано. Сам Иоганн был вынужден скрываться, а его жена Августа за невыплату налогов была осуждена на 5 лет тюрьмы. В том же 1933 г. были осуждены на заключение в исправительно-трудовые лаге­ря (ИТЛ) сроком от 5 до 10 лет их сыновья: Эдмунд (в возрасте 31 год), Адольф (25 лет), Павел (20 лет) за агитацию среди немцев против коллек­тивизации. Остались сын 16 лет, невестки, грудной внук³⁶.

Число немок, единолично ведущих свои хозяйства в отсутствии мужчин-хозяев, увеличивалось. Осенью 1934 г. Альвина Бубольц из д. Роза Люксембург имела: 4 коровы, 2 телки, 1 лошадь, 2 единицы мелкого скота. При этом на ее иждивении после ареста и осуждения на 3 года ИТЛ (осень 1933 г.) мужа Юлиуса находились 5 детей: дочь Эльза 19 лет, сыновья — Эдвард (12 лет), Ру­дольф (10 лет), Эмиль (8 лет), Август (4 года). А женщине было 40 лет… ³⁷.

Несмотря на все невзгоды, немцы держались за свою, пусть и трансфор­мированную властями, но все же хозяйственную самостоятельность. По официальным данным в Роза-Люксембургском сельсовете в 1932 г. было «коллективизировано» 25 крестьянских хозяйств — 10% от всех хозяйств сельсовета. При этом в колхозах не было ни одной немецкой семьи. В 1933 г. в колхозах находилось 38 хозяйств — 17,5% от общего количества, в том числе одно немецкое хозяйство. В ноябре 1934 г. — 87 хозяйств (41,4%), из них — 30 немецких. В Наровлянском районе в 1934 г. из 430 немецких семей в колхозах находилось 46, причем 28 из них вступило в кол­хозы в этом же году. С удовлетворением отмечаемый властями «надлежа­щий сдвиг — перелом по коллективизации немецкого крестьянства» в 1934 г. был вызван массовыми репрессиями немецкого населения с осени 1933 г. и голодом 1932-1934 гг.³⁸.

«Немцам в СССР делать нечего…»: эмиграционные настроения

До конца 1920-х годов эмиграция местных немцев в принципе была до­вольно обычным делом. Люди выезжали в Германию, США. Тяготение в близкую и родственную Германию сдерживалось экономическими трудно­стями Веймарской республики. Изменение политической обстановки в СССР с конца 1920-х годов, выразившееся в нарастании тоталитарно-ре­прессивных тенденций, по сути своей изменило отношение немцев к эмиг­рации. Из возможной она становится жизненно необходимой. «Быстрый рост колхозного строительства привел к взрыву эмигрантских настроений среди немцев-колонистов» — отмечалось в докладной записке местного ГПУ в 1930 г. Многие немцы стали получать письма от родственников в Гер­мании и Америке с приглашениями о выезде³⁹. Как немецкое население все более становилось для властей «неудобным этносом», так и власть для немцев все более олицетворялась с насилием.

В период 1930-1932 гг. в немецких колониях неоднократно проходили многолюдные собрания, обсуждавшие возможность выезда в Германию. Избирались делегаты для обращения в германское посольство в Москве и консульство в Киеве, собирались деньги для их проезда. Однако — безре­зультатно. В конечном счете немцам разъяснили, что получить иностран­ные паспорта, визы и выехать могут только граждане Германии⁴⁰. Таковых практически не было. Немцы не могли знать, что еще 24 января 1930 г. по линии ОГПУ БССР была спущена директива «решительно пресечь эмигра­ционное движение», которое квалифицировалось как «особая форма анти­советского движения»⁴¹. Немцам оставалось еще больше уйти в себя, во «внутреннюю эмиграцию».

Голод 1932-1934 гг., миграции, германская благотворительная помощь

В начале 30-х годов ряд регионов СССР — Украину, Северный Кавказ, Ку­бань, Поволжье, Северный Казахстан, Южный Урал, Западную Сибирь по­стиг страшный голод. Территория Мозырского Полесья начиная с 1932 г. также была поражена голодом. В заболоченной местности при отсутствии ирригационной системы в случае обильных осадков и осенне-весеннего по­ловодья вымачивались посевы, затоплялись сенокосы. В результате, как отмечалось в докладной записке советско-партийного руководства Наровлянского района в ЦК и СНК БССР от 12 февраля 1934г., — «недород, по­ражающий южную часть района уже 4 года». При этом — «если в прошлые годы и в 1933 г. наибольшие обострения продовольственных затруднений мы имели весной и летом, то сейчас… значительная часть (20-30 %) на­селения уже в январе — феврале не имеют хлеба и картофеля»⁴².

Власти, естественно, не могли признать, что основная причина голода была не экологическая, а социальная. После выполнения обязательных по­ставок сельскохозяйственной продукции государству к тому же в условиях «недорода» и у колхозников, и у единоличников практически не оставалось средств для существования. Многие немецкие семьи находились на грани голодной смерти. Трагизмом и безисходностью наполнены строки докумен­та «Список граждан по Роза-Люксембургскому с/с, у которых не будет хле­ба и картофеля до нового урожая 1935 г.», составленного осенью 1934 г. Из 16 семей списка 15 — немецких, из которых 7 — без хозяина «муж осуж­ден по линии ГПУ», «муж расстрелян», «муж умер»), т.е., на женских пле­чах. Отмечается отсутствие лошадей и семян для посева, у многих — коров. А в семьях — дети. У Герман Эмилии — 5 душ семьи, у Элерт Софии — 7, у Герман Петруси — 5, у Эбергарт Марты — 3, у Эбергарт Агаши — 3, у Мац Ванды — 8, у Вайс Иоганны — 7⁴³.

Массовый выезд немецкого населения отмечается с весны 1933 г. Так, в 1932 г. в Роза-Люксембургском сельсовете насчитывалось 142 немецких двора, в 1933 г. — 110. В январе 1934 г. власти отмечали, что по Наровлянскому району 400 крестьянских семей «находятся в состоянии кочевого на­селения», с осени 1933 г. по февраль месяц 1934 г. из района выехало око­ло 500 единоличных хозяйств. Значительную их часть составляли немцы.

Переселялись в Сибирь, на Украину — к родственникам, в места компакт­ного проживания немецкого населения. В 1935 г. отмечается устойчивая практика переселения на Северный Кавказ, в Республику немцев — Повол­жья. Официальные источники свидетельствуют, что часто немцы» «ночью внезапно выезжали, оставляя свое недвижимое имущество на произвол судьбы». С согласия властей выехать было практически невозможно. Ино­гда мужья уезжали раньше, а уже потом женщины с детьми. Многие воз­вращались, не найдя лучших условий для жизни, либо на некоторое время, как Найман Герберт с женой, приехавшие летом 1933 г. «специально с це­лью убрать урожай озимого и уехать обратно»⁴⁵.

В связи с голодом активизировалась помощь немцам, проживавшим в СССР, в том числе и на Мозырщине, со стороны зарубежных, в первую оче­редь германских организаций — «Братья в нужде», «Общество по оказанию помощи братьям в России», «Союз зарубежных немцев». Инициаторы на местах собирали заявления-просьбы и отвозили их в германское посольст­во в Москве и консульство в Киеве. Типично содержание одного из заявле­ний-просьб: «Прошу обратить на мою просьбу внимание и дать мне помощь, так как мы сегодня помираем с голоду, нас Советская власть мучает, гонит в колхоз, но мы не идем, над нами издеваются, считают врагами, … прошу поддержки, чтобы не умереть с голоду, я верующий». Заявления были пер­сональные и коллективные. Германские диппредставительства через соот­ветствующие организации в Германии организовывали денежные переводы (разовый перевод составлял около 8 немецких марок) и продуктовые посыл­ки адресатам по линии «ТОРГСИНа». Помощь могла быть многоразовой.

Акция по получению помощи приобретала массовый характер. К февра­лю 1934 г. около 75 % всех немецких семей Березовского сельсовета регу­лярно получали денежные переводы, к апрелю месяцу этого же года — 80% немецкого населения Наровлянского района. В Ельском районе обращение за помощью, начавшееся в сентябре 1933 г., к февралю 1934 г. охватило 95% немецкого населения. Для советского режима формировался устойчи­вый образ местных немцев как «внутреннего врага». Этот процесс усугуб­лялся и внешнеоплитическим фактором — приходом к власти в Германии национал-социалистической партии. Поэтому кампания гуманитарной по­мощи была квалифицирована советской властью и органами ОГПУ как «антисоветская», как «метод обработки немецкого населения на сторону Германии». Ее активистам инкриминировалось участие в «немецкой фа­шистской организации, созданной по заданию германских дипломатов» и ориентированной на «срыв всех мероприятий Советской власти и особен­но коллективизации». Были произведены аресты и 20 немцев — жителей Наровлянского и Ельского районов в феврале-марте 1934 г. осуждены на заключение в ИТЛ на сроки от 3-х до 8 лет⁴⁷.

Однако 1934 г. ознаменовался ростом движения за получение помощи. Кроме немецкого населения в нем уже участвовали местные белорусы, ук­раинцы, поляки, чехи. Движение охватило соседние с Наровлянским и Ельским Хойникский, Брагинский, Мозырский, Комаринский районы, сбор зая­влений производился более чем в 30 населенных пунктах, охватив около 1000 семей. По данным на осень 1934 г. население 12 сельсоветов Наровлянского района участвовало в этой кампании⁴⁸.

Женщина-немка не осталась в стороне от борьбы за выживание в сло­жившихся экстремальных условиях, проявляя активное и действенное не­повиновение официальному насилию. Если раньше ее функция в кампании обращения за помощью была пассивной — обсуждение с родственниками и подругами самого явления, согласие с мужем в необходимости подачи за­явлений, их написание, то в1934 г. она активно участвует в кампании. Жен­щины становятся агитаторами движения, сборщиками заявлений, отвозят их в Москву, Киев, во многих случаях заменив арестованных мужчин, — из полесской глуши, не зная хорошо русского языка. Бауман Августа, Кошуба Матильда, Тейза Матильда, Банзимер Августа, Эберт Эмма — далеко не полный ряд немок, проводивших эту нелегкую и опасную работу. Они не только осознавали возможные последствия их подвижничества, но и ощу­щали их в связи с арестами мужей, братьев. По-женски обостренно ощу­щая трагедию голода, немки выходили за рамки своей этнической среды, работали среди иноэтничного населения. Некоторые из них неоднократно посещали германские консульства. Женщины разных возрастов и судеб — Тейза Матильда, 26 лет, Банзимер Августа, 39 лет, в 1933 г. уже была под следствием ОГПУ за связь с германским консульством, вдова, 5 детей в приюте. 24 декабря 1934 г. был вынесен судебный приговор 15-ти аресто­ванным участникам кампании обращения за помощью. Тейза Матильда и Банзимер Августа были приговорены к 8 годам ИТЛ. Отметим, что почти все осужденные мужчины полностью признали вменяемую им «антисовет­скую, контрреволюционную деятельность». Сильные мужчины ломались под моральным прессингом и физическим «воздействием» следователей. Банзимер Августа признала себя виновной частично…⁴⁹

В 1935-1936 гг. органы ОГПУ «добирали» оставшихся активистов кам­пании за получение помощи с возбуждением против них уголовных дел и вынесением карательных приговоров. Женщина не была исключением в этой безжалостной мясорубке.

ІІІ. ЗЕМЛЯ, НЕ СТАВШАЯ РОДНОЙ

По большому, человеческому счету немецкая крестьянка Мозырщины не так уж много и хотела от жизни. Выйти замуж, рожать и воспитывать детей, жить в возможном достатке, блюсти национальные традиции, почитать церковь. Она врастала в эту землю. Но в тоталитарном обществе — грош цена личности, индивидуальности. Тем более если имеется малейшее не­согласие, сопротивление насильственному производству обезличенного, покорного «усредненного индивидуума».

С конца 1920-х годов страх и отчаяние витали над полесской землей. По­стоянные аресты среди немецкого населения как средство сломать челове­ка, заставить немцев вступать в колхозы, предотвратить их выезд в Герма­нию, «выбить» наиболее авторитетных, отстаивающих собственное виде­ние жизни сообщников, лишить верующих их руководителей. Особенно страшным временем был 1937 — начало 1938 г. Кровавый конвейер аре­стов буквально выкашивал местное мужское немецкое население. Доста­точно было быть немцем, чтобы с большой степенью вероятности в глазах ОГПУ выглядеть «активным участником немецко-фашистско-шпионско-вредительско-диверсионно-повстанческой организации» — название одно­го из многих сфальсифицированных «дел» 1937 г. по немцам Мозырщины. Преобладали расстрельные приговоры.

Но и в этих условиях женщина-немка выражала свой посильный протест насилию, сопротивлялась. В 1935 г. жительница кол. Березовка Бауман (Августа? — В.П.) заявила: «Я опять получила марки из Германии и буду по­лучать в дальнейшем. никогда от них не откажемся». Будучи осужденной, после отбытия наказания она вернулась домой и, по оценке местных вла­стей в 1937 г., «еще больше ведет контрреволюционную работу, переписку с Германией и др.»⁵¹.

Немцы, вынужденные сотрудничать с властью, в возможных случаях выби­рали из своей среды лиц авторитетных, пользующихся доверием односель­чан. И здесь ломается прежний стереотип общественной пассивности немец­кой крестьянки. В переизбранный в 1934 г. Березовский сельсовет вошли 25 человек — 16 мужчин и 9 женщин. Среди женщин были 5 немок: Цимерман Фрида, член компартии Германии, учительница и 4 крестьянки — Вульф Ав­густа, колхозница; Эртман Эльза, колхозница; Драер Лида, недавно вступив­шая в колхоз; Маркват Ольга, единоличница. Как отмечал начальник Наровлянского районного отделения НКВД, немки-крестьянки вошли в число чле­нов сельсовета — «людей чуждой прослойки, связанных с фашистскими ко­митетами помощи Германии, сектантов и имеющих родственников репресси­рованных», избранных вопреки предложенным властями кандидатурам⁵².

Несмотря на репрессии в отношении церкви, немцы не только не отрек­лись от религии, но она еще больше консолидировала их. Усиливалась по­зиция «принять любые лишения за веру». К осени 1935 г. власть закрыла кирхи и молитвенные дома. В условиях гонений, арестов происходит спло­чение, фактически объединение лютеранских и евангелистских общин на этнической основе. Так, в материалах следствия НКВД в 1936 г. по факту существования подобной «секты» в Березовском сельсовете с 1935 г. отмечалось, что «сначала в секту втягивались женщины», «использование сектой религиозных чувств немецкого населения для проведения антикол­хозной работы особо прививалось среди женщин, которые считали несов­местимым быть в колхозе, не покидая религию». Собрания верующих про­ходили нелегально, в лесу, с наступлением холодов — по домам. Места встреч по соображениям конспирации менялись, оповещение о времени и месте собрания осуществляли женщины. Собирались верующие, как пра­вило, в домах, где хозяйки-женщины, так как, мужья были репрессированы. Власть с тревогой отмечала «активизацию сектантских группировок» сре­ди немецкого населения в 1936-1937 гг.⁵³.

Эволюция отношения немецкого населения к власти характеризовалась усилением антисоветских настроений. Осенью 1934 г. начальник Ельского районного отделения НКВД констатировал, что немцы «в большинстве к мероприятиям Советской власти относятся враждебно, выполняя таковые лишь под нажимом». В 1936-1937 гг. власти уже отмечают «пропаганду за Гитлера». Немка-единоличница заявила: «Я бы хотела, чтобы лучше Гит­лер пришел». Другая немка на собрании при обсуждении вопроса о поли­тических заключенных заграницей спросила: «А кто помогает нашим за­ключенным?» и она же — «Гитлер хороший человек, он наш»⁵⁴.

В самом начале Великой Отечественной войны, 23 июля 1941 г., в Роза­Люксембургском сельсовете были арестованы 6 немцев-мужчин и одна женщина — Найман Герта «за систематическое проведение антисоветской агитации, … под предлогом проведения религиозных обрядов устраивали контрреволюционные сборища, где совместно проводили антисоветскую деятельность». В действительности же «сборища» представляли собой чтение религиозных книг, пение религиозных текстов, в том числе и у по­стели больных женщин. Но — религиозных! К тому же — на немецком языке! А здесь — начало войны с Германией. Арестованные были вывезены в Но­восибирск, где в тюрьме и проходили допросы. Найман Герта так и не при­знала обвинений в антисоветской деятельности. «При похоронах я чита­ла религиозные книги и пела песни религиозного содержания, как это у нас немцев принято (подчеркнуто нами. — В.П.), то об этом я не скрываю». По приговору от 28 мая 1942 г. немцы-мужчины были приговорены к расстре­лу, а Найман Герта — к 10 годам ИТЛ⁵⁵.

С началом войны немецкое население Мозырщины было насильственно депортировано вглубь СССР. Власти боялись сотрудничества местных немцев с германским оккупационным режимом. Депортации избежали лишь некоторые, как правило, отсутствовавшие немцы. В результате мозырские немцы оказались в Казахстане. В основном это были женщины, дети, старики. Мужчины были призваны в действующую армию и так назы­ваемую «трудовую армию», где в концлагерных условиях работали на стройках, в шахтах и т.п. Выселенное население получило административ­ный статус «немцев-спецпоселенцев», наряду с «кулаками», «власовца­ми», депортированными «народами Северного Кавказа».

«Проживают в утепленной конюшне колхоза имени Сталина»

Фраза, вынесенная в подзаголовок, в буквальном смысле относится к не­мецким женщинам, работавшим на Нефтеперерабатывающем заводе в Уз­бекистане в 1950 г.⁵⁶. Они были из разных мест СССР, депортированные, мобилизованные на работу в промышленности. Кто знает, может среди них находились и немки из Мозырского Полесья? В аллегорическом смысле это — обобщенная характеристика жизни немецкой женщины в Советском Союзе в 1940-1950-е годы. Ограниченная в гражданских правах, живущая на полуказарменном положении, в большинстве случаев без мужа растив­шая детей. Только в 1964 г. вышел закон, политически реабилитировавший необоснованно депортированное немецкое население, снявший запрет на возвращение немцев в родные места (по законам 1948 и 1955 гг.)…

В свое время переселившись из разных германских земель на Украину, в начале ХХ в. немцы поселились на Белорусском Полесье. Выселение в 1915 г., депортация 1941 г., послевоенные высылки местных немцев, в том числе и репатриантов из Германии, куда они добровольно или насильствен­но попали в 1941-1943 гг. Немецкая женщина в полной мере испытала на себе воздействие тоталитарного ада.

Yа кладбище в д. Роза Люксембург немногочисленные немецкие моги­лы — полуразрушенные и подправленные. Таблички: Ганерт Ольга Эдуар­довна (1907-1929), Гоппе Магда Грейта (1874-1929), Верман Эльза Густовна (1921-1934), Верман Грейта Густовна (1927-1935), Верман Герта (1905-1952), Лопорт Эмма Фридриховна (1903-1988), Гоппе Герта Эмильевна (1908-1999). Как долго они еще сохранятся под воздействи­ем времени, бездушия политических временщиков и, что страшнее, — без­временья и беспамятства?

1. См.: Всесоюзная перепись населения 1926 г. Том Х. БССР. Отдел 1. М., 1928. С. 8-9, 11-12, 220-221.
2. См.: Национальная политика ВКП(б) в цифрах. М., 1930. С. 36.
3. См.: Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ). Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 11; Д. 111. Л. 6; Ф 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 8-9; «За калектывізацыю» (Орган Наровлянского рай­кома КП/б/Б и райисполкома). 1936. 7 лістапада; История российских немцев в докумен­тах (1763-1992 гг.). М., 1993. С. 36, 38, 4144.
4. См.: НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 44. Л. 33; Д. 96. Л. 13; Государственный зональный архив в г.Мозыре (ГЗАМ). Ф. 60. Оп. 1. Д. 696. Л. 150; Д. 702. Л. 88.
5. См.: ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1 . Д. 149. Л. 26об.; НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 44; Отчет-спра­вочник Мозырского окружного исполнительного комитета БССР. Мозырь, 1925. С.ХХЖ.
6. См.: НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 11; Д. 111. Л. 6; Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 8; Государст­венный архив общественных объединений Гомельской области (ГАГООГО). Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 32. Л. 38; ГЗАМ. Ф. 60. Оп. І. Д. 723. Л. 2.
7. См.: НАРБ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 10; Ф. 701. Оп. І. Д. 109. Л. 11; ГЗАМ. Ф. 60. Оп. І. Д. 141. Л. 145; Д. 145. Л. 32; Д. 723. Л. 3; ГАГООГО. Ф. 69. Оп. 1. Д. 258. Л. 131-131 об; Д. 426. Л. 9 об.; «Савецкая веска» (Орган Мозырского окружного комитета КП/б/Б). 1926. 16 верасня.
8. См.: ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 723. Л. 3.
9. См.: ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 120б. Л. 48; Д. 145. Л. 40; Д. 696. Л. 150; Д. 723. Л. 10, 50; Ф. 72. Оп. 1. Д. 191. Л. 4-5; НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 67. Л. 241; Д. 92. Л. 67, 191; Д. 109. Л. 12 об.; ГАООГО. Ф. 69. Оп. 1. Д. 609. Л. 3132.
10. См.: НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 12 об.
11. См.: Савецкая вёска. 1926. 25 ліпеня; ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 696. Л. 150.
12. См.: ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 6-11.
13. См.: Архив Управления КГБ Республики Беларусь по Гомельской области (АУКГБГО). Д. 6507-с, 9244-с, 10007-с, 10092-с, 10692-с, 10757-с, 11229-с, 11249-с, 11376-с, 11853-с, 12075-с, 12169-с, 12903-с, 13834-с, 15129-с, 15178-с, 15190-с, 16969-с, 17070-с, 17113­с, 18319-с.
14. ГАООГО. Ф. 69. Оп. 1. Д. 426. Л. 9.
15. НАРБ. Ф. 4. Оп. 10. Д. 45. Л. 37-38.
16. См.: ГЗАМ. Ф. 72. Оп. 1. Д. 15. Л. 1.
17. См.: ГЗАМ. Ф. 72. Оп. 1. Д. 15. Л. 2; АУКГБГО. Д. 11249-с. Л. 13, 62, 169.
18. См.: ГАООГО. Ф. 69. Оп. 1. Д. 426. Л. 9; НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 92. Л. 136; Д. 109. Л. 2, 3; АУКГБГО. Д. 12903-с. Л. 183, 187; Д. 1007-с.
19. См.: ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 1а. Д. 6. Л. 126об; НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 11об.; Ук­раїнський історичний журнал. 1990. №11. С. 115.
20. См.: ГАООГО. Ф. 69. Оп. 1. Д. 426. Л. 9.
21. ГЗАМ. Ф.60. Оп. 1. Д. 723. Л. 15; ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 1а. Д. 100. Л. 283.
22. См.: ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 717. Л. 38; ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 1а. Д. 161. Л. 11.
23. См.: НАРБ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 14; Ф. 701. Оп. 1. Д. 102. Л. 20.
24. См.: АУКГБГО. Д. 17070-с.
25. См.: НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 11об; Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 9, 11.
26. НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 67. Л. 236; Д. 102. Л. 20; ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 723. Л. 9-10.
27. НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 102. Л. 28; Д. 107. Л. 306об. ГАООГО. Ф. 3650. Оп. 2а. Д. 6. Л. 17-18.
28. ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 723. Л. 15.
29. НАРБ. Ф. 701. Оп. 1. Д. 102. Л. 17.
30. НАРБ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 13; Ф. 701. Оп. 1. Д. 109. Л. 11об., 13; АУКГБГО. Д. 12903­с.
31. См.: НАРБ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 11; ГЗАМ. Ф. 60. Оп. 1. Д. 723. Л. 15; ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 1а. Д. 234. Л. 267.
32. АУКГБГО. Д. 17070-с; ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 19; Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 57. Л. 72.
33. ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 30, 32.
34. Там же. Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 57. Л. 74.
35. См.: АУКГБГО. Д.1 1249-с. Л. 16.
36. См.: Там же. Д. 12169-с.
37. См.: ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 2; АУКГБГО. Д. 15129-с.
38. См.: ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 1; Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 32. Л. 54.
39. См.: НАРБ. Ф. 4. Оп.21. Д. 249. Л. 11.
40. См.: АУКГБГО. Д. 12903-с.
41. НАРБ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 249. Л. 1-2.
42. ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 32. Л. 39.
43. См.: Там же. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 11; Д. 342. Л. 13.
44. См.: Там же. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 1,23; Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 32. Л. 10, 39.
45. Там же. Ф. 4286. Оп. 1а. Д. 234. Л. 778об.; Оп. 2а. Д. 57. Л. 71, 155; Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 172. Л. 117; Д. 304. Л. 66.
46. АУКГБГО. Д. 9941-с.
47. См.: ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 32. Л. 39, 55; АУКГБГО. Д. 11853-с, 15129-с.
48. См.: АУКГБГО. Д. 9941-с; ГАООГО. Ф. 3609. Оп. 2а. Д. 54. Л. 35; Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 57. Л. 16
49. АУКГБГО. Д. 9941-с, 10007-с.
50. См.: Там же. Д. 11376-с.
51. ГАООГО. Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 57. Л. 72; Ф. 69. Оп. 4. Д. 69. Л. 196.
52. См.: Там же. Ф. 4286. Оп. 2а. Д. 57. Л. 2-3.
53. См.: АУКГБГО. Д. 10007-с; ГАООГО. Ф. 69. Оп. 3. Д. 1. Л. 7; Д. 56. Л. 89; Д. 57. Л. 304.
54. ГАООГО. Ф. 3465. Оп. 2а. Д. 304. Л. 31об.; Ф. 69. Оп. 4. Д. 69. Л. 36,77,110.
55. См.: АУКГБГО. Д. 11249-с.
56. См.: «Мобилизовать немцев в рабочие колонны. И. Сталин». Сб. документов (1940-е годы). М., 1998. С. 324.

Автор: В.П. Пичуков
Источник: Ключевые проблемы истории российских немцев. Материалы X международной конференции Международной ассоциации исследователей истории и культуры российских немцев. М.: ЗАО «МСНК-пресс», 2004. Ст. 522-543.