Автopa этих записок давно нет в живых. Он умер 17 августа 1987 г. в возрасте 74 лет. После смерти отца осталось полтора десятка тетрадей, в которых он, по моей просьбе, описал свою жизнь — описал, как мог, бесхитростно и не очень умело, адресуясь исключительно к своим детям и внучкам. Главным делом своей жизни отец, как и большинство его сверстников, считал участие в Великой Отечественной войне. Любопытно, что это убеждение пришло к нему не сразу. Помню, что в 40 и даже в 50 лет он не любил вспоминать о войне. То ли недосуг было за повседневными заботами и поглощавшими его делами, то ли не зарубцевались еще физические и душевные раны, нанесенные войной…
Лишь окончательно выйдя на пенсию на исходе седьмого десятка, он, видимо, стал ощущать пустоту нашей тогдашней жизни, которую в середине 1980-х назовут брежневским застоем. В сравнении с той жизнью, в которой, казалось ничего, не происходило, трагическая героика четырех военных лет могла приобрести для него какую-то привлекательность. Набиравшее силу в 1970-е гг. ветеранское движение, объединившее участников Великой Отечественной войны, помогло отцу заполнить образовавшуюся пустоту ежегодными (9 мая) встречами с фронтовыми друзьями, возобновившейся перепиской, общими воспоминаниями, из которых незаметно ушла прежняя горечь, зато появилась очевидная ностальгия по ушедшей, пусть и исковерканной войной, молодости.
Думаю, по этой причине мне и не составило особого труда убедить отца заняться необычным для него делом — написанием мемуаров. Предназначенные исключительно для «внутреннего», т.е. семейного, пользования, его записки изначально не претендовали на общественное внимание. Тем не менее, перечитав их теперь, в канун 60-летия Победы, я подумал, что отдельные фрагменты могут представлять интерес и для «постороннего» читателя.
Публикуемый отрывок посвящен первому, быть может, самому тяжелому месяцу войны, когда со всей очевидностью обнаружилась наша вопиющая неподготовленность к столкновению с врагом. В шок было ввергнуто не только «штатское» общество, но и сама Красная армия, солдаты и командиры которой мучались одним и тем же вопросом — как могло случиться, что «непобедимая и легендарная» оказалась не в состоянии отразить германскую агрессию. Два десятилетия советским людям настойчиво внушали, что любой враг будет разбит уже в приграничных сражениях, после чего военные действия завершатся окончательной победой на вражеской территории. Правда, этот мучительный вопрос по вполне понятным причинам каждый задавал лишь самому себе. Редко кто рисковал тогда открыто высказывать свои горькие сомнения.
Подобным вопросом задавался и автор публикуемых воспоминаний — младший лейтенант Красной армии. Тогда, в июне-июле 1941 г. он не нашел на него ответа. Понимание пришло лишь 20 лет спустя.
Несколько слов об авторе воспоминаний. Петр Гордеевич Черкасов (1913-1987) — кадровый офицер Советской Äpмии. Службу начинал в 1936 г. механиком-водителем танка в Забайкальской группе ОКДBÄ. Уволился в запас в 1958 г. в звании майора. В годы Великой Отечественной войны воевал на Западном фронте, в Московской зоне обороны, на 2-м Прибалтийском, 1-м и 2-м Украинских фронтах. Войну закончил в феврале 1945 г. в Будапеште. За время войны и последующей службы был награжден четырьмя боевыми орденами и тринадцатью медалями. После демобилизации занимался преподавательской работой, был завучем производственного обучения в одной из средних школ Саратова.
В последних числах апреля 1941 г., сдав все экзамены на «отлично», я завершил учебу в Пушкинском автотехническом училище. Вообще-то после срочной и сверхсрочной службы на Дальнем Востоке я как танкист поступал в Ленинградское танкотехническое училище, но неожиданно для всех нас — курсантов — в мае 1940 г. приказом наркома обороны СССР училище было перепрофилировано в автотехническое и одновременно переведено из Ленинграда в г. Пушкин (бывшее Царское Село). Очередной сюрприз поджидал нас в самом конце 1940 г., когда командование училища объявило, что нашему 4-му батальону, укомплектованному сверхсрочниками, учеба сокращается на 6 месяцев. Это означало, что вместо положенных двух лет мы проучимся только полтора года.
5 мая 1941 г. мне присвоили звание младшего лейтенанта. Те из курсантов, кто прослужил на сверхсрочной службе не менее 3 лет, получили звания лейтенанта и техника-лейтенанта. У меня же стаж сверхсрочной службы составлял только один год. Но все равно я очень гордился единственным кубарем, украсившим отворот моего кителя. Ни одно последующее воинское звание не доставило мне такой радости, как этот первый офицерский чин. Я старался не вспоминать старую армейскую поговорку о том, что «курица — не птица, прапорщик — не офицер» (звание младшего лейтенанта в Советской армии соответствовало чину прапорщика в дореволюционной русской армии).
Почти весь наш выпуск был направлен на службу в западные военные округа; насколько я помню, ни один человек не вернулся на Дальний Восток или в Забайкалье, как нам обещали. Это наводило на мысли о вероятном противнике, хотя после заключения в августе 1939 г. советско-германского пакта о ненападении все прежние разговоры о возможной войне с Германией прекратились.
Мне как отличнику учебы предложили служить в Москве, в так называемом «Спецгараже». Это была правительственная автобаза то ли Совнаркома, то ли Наркомата обороны, сейчас уже не помню точно; она, как я узнал впоследствии, располагалась в историческом здании Манежа. Почетное предложение настолько меня напугало, что, не раздумывая ни минуты, я отказался, изъявив готовность служить в любом военном округе. Мой отказ объяснялся просто: я боялся ответственности. В те суровые годы банальная дорожная авария или малейшая техническая неисправность транспортного средства, обслуживающего членов высшего партийно-государственного или военного руководства, могли стоить жизни не только водителю и автомеханику, но и тем, кто над ними стоял, поскольку всесильный НКВД во всем видел «происки врагов». В результате я был направлен в распоряжение управления кадров Харьковского военного округа (ХВО). Туда же получили назначения еще 15 человек из нашего и параллельного (неускоренного) выпуска.
В Харьков мы прибыли 8 мая 1941 г. Меня и нескольких товарищей отдел кадров ХВО направил для прохождения службы в 12-й мотоциклетный полк на должности командиров взводов. Полк, входивший в создаваемый 25-й механизированный корпус, формировался в пригороде Харькова, близ железнодорожной станции Безлюдовка. Прибыв на место и представившись командиру полка, майору с редкой фамилией Нос, столь же неожиданно, сколь и приятно я был удивлен: вместо взвода мне предписали принимать роту бронеавтомобилей БА-20. Поначалу я приписал это повышение тому обстоятельству, что за моими плечами, помимо училища, была сверхсрочная служба. Но очень скоро разочаровался: стремительный старт моей карьеры объяснялся острой нехваткой среднего командного состава.
Полученное мною подразделение ротой можно было назвать с большой натяжкой. В нем числилось 45 красноармейцев, 3 командира отделения и 3 бронеавтомобиля. Командиров взводов не было вообще. Примерно такое же положение наблюдалось в других ротах и батальонах. Техническая часть также оставляла желать лучшего. Бронеавтомобили, мотоциклы и велосипеды поступали в полк нерегулярно, в ограниченном количестве, часто в разукомплектованном виде и в плохом состоянии. Постепенно рядовой состав пополнялся, а вот младших и средних командиров (отделений и взводов) по-прежнему не хватало. В два взвода мне пришлось назначить сержантов. Запомнил только одну фамилию — Лукьянов.
Из-за нехватки личного состава командование полка вынуждено было сводить новобранцев в укрупненные взводы и роты, чтобы, опираясь на молодых командиров, прибывших из военных училищ, в срочном порядке наладить боевую и политическую подготовку. С технической стороны рядовой состав был подготовлен неплохо: это были вчерашние шоферы, трактористы, мотоциклисты, слесари; но по части военной подготовки приходилось начинать с нуля — с освоения программы для одиночного бойца. Эта программа (или, как ее еще называли, одиночная подготовка), рассчитанная на полтора-два месяца, предусматривала начальное обучение новобранцев с целью дать им умения и навыки, необходимые для выполнения их воинских обязанностей: изучение уставов, обращение с оружием и техникой, несение повседневной службы и т.д. Только после освоения такой программы новобранцы переходили к обучению в составе отделения, взвода и роты. По завершении учебы вчерашние призывники принимали военную присягу и становились солдатами.
Вскоре моя рота (скорее полурота) вместе с имеющейся техникой была слита с парковой ротой, который успел покомандовать техник-лейтенант Тимохин, вместе со мной окончивший наше училище, но не по ускоренной, а по обычной программе. Он, как и его заместитель, другой наш выпускник, техник-лейтенант Хирный, получили более высокие назначения.
Теперь в моей роте числилось 75 рядовых, 5 младших командиров и зампотех. Техника была представлена все теми же тремя БА-20 и пятью грузовичками ГАЗ-АА. Эту гордость отечественного автомобилестроения эпохи первой пятилетки, перевозившую до полутора тонн груза, впоследствии в народе нарекут загадочным словом «лайба». С оружием в роте дела обстояли еще хуже — одна трехлинейная винтовка системы С.И. Мосина образца 1891 г. на 5 бойцов.
Тогда впервые появилось недоумение, смешанное с досадой. В училище мы были уверены, что будем служить в кадровых, боеспособных частях, а куда мы попали?.. Ни я, ни мои сослуживцы-лейтенанты не могли понять даже назначение нашего полка. То он считался протовотанковым, но тогда где же пушки и противотанковые ружья? То — мотоциклетным, но с небольшим числом велосипедов вместо мотоциклов, которые можно было пересчитать по пальцам. Я пытался отбросить невеселые мысли. В конце концов наша часть только формировалась. Я верил, что подавляющее большинство дивизий и полков Красной армии — это отборные части и соединения, готовые отразить любую вооруженную агрессию против нашей страны. На этом мы воспитывались сами, эту же веру передавали и молодым красноармейцам. Я в это свято верил, так как более трех лет прослужил в Забайкальской группе войск ОКДВА, высокая боеготовность которой была доказана на Хасане и Халхин-Голе. Популярные тогда (и не только в армии) строевые песни «Несокрушимая и легендарная.», «Если завтра война, если завтра в поход.». «Три танкиста.» лучше всего отражали наши настроения перед войной.
Сведя новобранцев в батальоны и роты, командование полка пыталось наладить боевую и политическую подготовку личного состава. С политподготовкой дело также обстояло неважно по причине нехватки политруков, роль которых в ротах выполняли их заместители. Они носили знаки отличия старшины, а на рукаве — небольшую звездочку.
Начались напряженные армейские будни. Получив у комполка разрешение жить на частной квартире, я снял комнату в крестьянской избе в деревне Жихарка, в полутора километрах от расположения части. Кое-кто из моих однокурсников сняли квартиры в той же деревне, что и я. 17 мая я пригласил их на мой день рождения, совместив его с новосельем. Позвал и хозяина с хозяйкой — Михаила и Дашу. Было много тостов за меня и за каждого из присутствующих. Конечно же, вспоминали Ленинград и Пушкин, наших командиров и сослуживцев, с которыми расстались чуть более недели назад. Когда мои хозяева ушли спать, разговор перешел на темы полковой жизни. Каждый делился своими впечатлениями, которые оказались аналогичными моим невеселым наблюдениям.
Тем временем за окнами избы уже начинало светать. Где-то часа в четыре мы, наконец, разошлись. Однако поспать в эту короткую, майскую ночь так и не удалось. Около шести утра меня разбудил связной, передавший, что объявлена боевая тревога. Через несколько минут я с товарищами уже мчался в расположение полка. Прибыв на место, мы увидели, что полк заканчивает построение. Доложив майору Носу о прибытии, мы заняли места перед своими подразделениями. Командир полка объявил, что тревога учебная, и что сейчас мы двинемся маршем в район сбора. Марш продолжался часа два или три, не помню точно. По прибытии на место майор Нос собрал командный состав, а затем комполка приказал дать сигнал о возвращении в район постоянной дислокации.
После завтрака начались обычные занятия по одиночной подготовке. Красноармейцев учили окапываться, изучать оружие, стрелять и метать гранаты. Занятия по строевой подготовке проводились повзводно, в основном командирами отделений. К сожалению, вся программа была направлена исключительно на подготовку отдельного бойца, а ротные и даже взводные учения не проводились.
С начала июня начались разговоры о войне с Германией. Гитлер сосредоточил вдоль наших границ огромную армию, и слухи об этом, по всей видимости, шли от населения приграничных областей. Разумеется, не обошли они и военную среду. Мы, как и весь наш народ, еще с 1933 г., когда Гитлер пришел к власти, свыклись с мыслью о неизбежности столкновения с фашизмом. Советско-германский пакт о ненападении 1939 г. не мог ввести в заблуждение нас, кадровых военных. Но что действительно дезориентировало армию, так это сообщение ТАСС от 14 июня 1941 г., с которым нас ознакомил комиссар полка. В этом сообщении категорически утверждалось, что слухи о предстоящей войне с Германией являются ложными и не отвечают дружественному характеру советско-германских отношений. Более того, нам разъяснили, что подобные слухи могут распространять «враждебные элементы».
Так или иначе, но теперь мы, командиры, стали избегать любых разговоров на тему войны с гитлеровской Германией. Однако в полном противоречии с усыпляющим тоном сообщения ТАСС наш полковой командир 20 июня отдал поразившее всех распоряжение: командному составу покинуть частные квартиры и перебраться в палатки, в расположение своих подразделений. Правда, неожиданный этот приказ объясняли предстоящей отправкой полка в летние лагеря в Белоруссию. Так или иначе, но в субботу 21 июня я переселился в палатку, где мне предстояло провести последнюю мирную ночь.
В воскресное утро 22 июня мы, командиры, и наши красноармейцы наслаждались редкими минутами послабления в расписании ежедневных занятий. Неожиданно в середине дня весь личный состав был поднят по тревоге, и комиссар полка перед строем ознакомил нас с правительственным сообщением о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Родину. Потом объявил наше построение митингом и предложил желающим высказываться. Мы были потрясены. Ведь еще неделю назад нас заверяли, что войны с Германией не будет… Выступавшие командиры, политработники и красноармейцы гневно и искренне клеймили фашистского агрессора, клялись с честью выполнить свой священный долг, а если потребуется, то и отдать жизнь за нашу социалистическую Родину. Совсем скоро многие из них пали на поле боя, подтвердив данное обещание.
Майор Нос отдал приказ готовить личный состав и материальную часть — бронеавтомобили, мотоциклы и велосипеды — к погрузке на железнодорожные платформы. Работа проходила слаженно и спокойно. Вечером я прошелся по палаткам моей роты. Отбой был дан как обычно, по распорядку дня. Часть красноармейцев спала, другие при свечах писали письма родным. Я приказал им поскорее заканчивать и не мешать спящим товарищам. Затем отправился в нашу командирскую палатку. Там, конечно, никто не спал. Шел разговор о начавшейся войне. Какая она будет? И что ждет каждого из нас? Как бы это знал?.. Ночь была очень темная. Только в небе над Харьковом наблюдалось какое-то странное свечение. Слышались глухие удары. Неужели бомбят? Ведь до границы многие сотни километров! Мы все вышли из палатки и долго наблюдали это невиданное прежде зрелище, думая, каково там харьковчанам.
На следующий день мы узнали, что немцы действительно бомбили Харьковский железнодорожный узел. Они сбрасывали на парашютах осветительные ракеты, чтобы лучше были видны объекты бомбежки. Об этом, а также о результатах налета вражеской авиации рассказал нам на очередной политинформации комиссар полка. В тот же день для личного состава была устроена баня. Все переоделись в чистое белье. Когда-то еще придется помыться?
Ждать погрузки в эшелон нам пришлось еще почти двое суток. Платформы на станцию Безлюдовка подали в середине дня 25 июня. Поскольку техники в полку было мало, погрузка много времени не заняла. Еще засветло все было закончено, личный состав размещен по вагонам. На станции скопилось очень много людей из Харькова и окрестных населенных пунктов. Среди них были родители, жены, братья, сестры, невесты красноармейцев, призванных из Харьковской области. Многие с маленькими детьми. Все искали своих, а найдя, — плакали и обнимались, передавали отъезжавшим на фронт узелки с хлебом, салом, куревом. Старики, ветераны Первой мировой и Гражданской, давали советы и наказы своим сыновьям и внукам бить фашистов. Над станцией стоял непрекращающийся шум и гам.
Локомотив к нашему составу прицепили поздно вечером. Под затяжные, рвущие душу паровозные гудки отъезжавшие и остающиеся обменивались последними пожеланиями и напутствиями. Но вот состав тронулся и, словно нехотя набирая скорость, стал выбираться за пределы железнодорожной станции. Многоголосые крики потонули в пронзительном реве гудка. Через некоторое время наш состав уже ровно отстукивал километры в западном направлении.
На следующий день (27 июня), в два или три часа пополудни мы прибыли в Полтаву. Станция была до предела забита воинскими эшелонами. Разминаясь вдоль путей, я неожиданно встретил четверых своих однокурсников по училищу. Как и я, они оказались из 25-го мехкорпуса, только из другого эшелона; как и я, по сути, стали пехотными командирами; как и я, не знали, куда конкретно нас везут. «Мы здесь стоим уже пять часов, — сказали они, — и сколько еще простоит, не знаем…» Попрощавшись, мы разошлись по своим эшелонам.
Где-то часов в пять или в шесть вечера прозвучал сигнал воздушной тревоги. Вскоре показались фашистские бомбардировщики. Их встретил заградительный огонь зениток. Плотность огня была такова, что вражеские летчики предпочли сбросить свой смертоносный груз в стороне. И все же несколько бомб угодили на территорию станции. После окончания бомбежки и расчистки путей были отправлены литерные эшелоны. На станции стало посвободнее. Однако наш состав стоял на месте, и мы продолжали мучиться неизвестностью. Вечером того же дня командование назначило меня дежурным по эшелону, а ночью без всякого предупреждения состав тихо отправился в дальнейший путь. Направление движения нам по-прежнему не сообщали, но, сориентировавшись, я понял, что от Полтавы мы повернули на северо-запад.
Учитывая обстановку военного времени, функции дежурного были существенно расширены. Приходилось следить не только за порядком в эшелоне, но и принимать дополнительные меры по организации внешней охраны. На одной из стоянок мое внимание привлекли двое неизвестных в штатском, проявлявших подозрительный интерес к воинским составам. Они шныряли под вагонами, пытались заглядывать внутрь. С помощью двух караульных я задержал их. По дороге в комендатуру они упрашивали меня отпустить их, утверждая, что местные. «Если местные жители, то комендант вас отпустит, — сказал я, — а у меня нет возможности проверять, говорите вы правду или нет. К тому же, зачем местным жителям крутиться у воинских эшелонов, идущих на фронт?» В общем я сдал их в комендатуру, даже не догадавшись обыскать. На следующий день комиссар полка объявил, что задержанные мной люди оказались вражескими наводчиками, собиравшими сведения о движении воинских составов. У них нашли соответствующие записи и карты. Комиссар объявил мне благодарность за проявленную бдительность. Нам приходилось не раз быть свидетелями действий вражеской агентуры. Во время частых бомбежек по путям следования воинских эшелонов по ночам неожиданно поднимались ракеты, дававшие сигналы немецкой авиации. Это вело к большим потерям. Поэтому борьба с вражескими лазутчиками велась ожесточенная и непримиримая.
29 или 30 июня нам пришлось пережить очередную авиабомбежку. Во время стоянки на станции Унеча, на полпути между Брянском и Гомелем, где скопилось несколько эшелонов, неожиданно налетели немецкие самолеты. Никакой противовоздушной обороны в районе станции почему-то не было. Поэтому огонь по самолетам вели с помощью весьма слабых зенитных средств эшелонов. Мы по тревоге покинули вагоны и укрылись, кто, где мог. Из укрытий пытались вести стрельбу по самолетам из винтовок. Наша, с позволения сказать, ПВО была никуда не годной, тем не менее зенитчикам удалось сбить один самолет. Малая, но все же месть за причиненный нам урон. Несколько вагонов и платформ было уничтожено вместе с находившейся там техникой. К счастью, насколько мне известно, человеческих потерь в этот день в нашем эшелоне не было.
Самолеты улетели, и мы занялись расчисткой железнодорожных путей. Во время этих работ я встретил еще двух сокурсников, с которыми мы прибыли в Харьков из Пушкина. Наши блуждания по железной дороге закончились ранним утром 5 июля, когда полк выгрузился на железнодорожном разъезде Святец, и нас встретил неизвестный полковник. Майор Нос доложил ему о нашем прибытии, а потом они о чем-то долго совещались в стороне.
Полковник куда-то ушел, а майор Нос собрал командный состав и сообщил, что мы прибыли в расположение дивизии (номер ее я не запомнил), а встречал нас заместитель комдива полковник Васильев. Нам приказано оставить всю технику на станции, а самим пешим маршем следовать в указанный район сосредоточения, находящийся в 30 километрах от железнодорожного разъезда Святец. Основные силы дивизии должны были подойти к нам позднее. С полковой техникой на станции оставался техник-лейтенант Хирный.
А мы пешим маршем отправились по указанному маршруту. Шли по хорошей грунтовой дороге, видимо, по большаку. Но идти было тяжело. День был жаркий, безветренный, и пыль от проходившего мимо военного транспорта стояла столбом, словно дымовая завеса. Лица у всех покрылись густым слоем пыли. Ярко блестели только зубы да выделялись глаза. Во рту все пересохло, спина взмокла, а воды поблизости не видно. Населенные пункты находились на приличном расстоянии от дороги. По обе стороны раскинулись хлебные поля — рожь и пшеница, обещавшие добрый урожай.
По пути нам встретились два колхозника, от которых мы только и узнали, что находимся в Брянской области. Сколько мы шли, не могу вспомнить; казалось, целую вечность. Помню только, что в район сосредоточения пришли, когда начинало темнеть. Он находился в лесу. Со школьных лет и из литературы у меня сложилось, видимо, несколько преувеличенное представление о брянских лесах. Я ожидал увидеть сплошной массив непроходимых дебрей, но лес оказался обычным, как в моей родной лесостепной полосе. Возможно, это был не основной лесной массив, не знаю. Во всяком случае, все мы были безмерно рады, что достигли цели, и что невыносимое пекло и досаждавшая нам пыль остались позади. В лесу быстро обнаружили родник, вдоволь напились леденящей зубы и необыкновенно вкусной воды, до краев наполнили свои походные фляги. И, конечно же, умылись.
После утоления жажды появилось острое чувство голода. Горячей пищи, разумеется, не было, а НЗ (неприкосновенный запас) расходовать категорически запрещалось. Здесь, как нельзя кстати, пригодились узелки со снедью, полученные красноармейцами от родных, а также от незнакомых сердобольных крестьянок на многочисленных стоянках в пути следования. Все делились друг с другом имевшейся провизией. После вечерней поверки начальник штаба полка сообщил нам пароль и отзыв. Как и положено, были расставлены караулы. Затем все мы, кто как сумел, устроились с ночлегом и мгновенно уснули. Сказались длительный переход и жара.
Рано утром полк был поднят, и без завтрака мы отправились в следующий район сосредоточения. В пути, пролегавшем мимо сел, нас опять выручали крестьяне. Они давали нам кто — краюху хлеба, кто — кусок сала, кто — огромные луковицы. Но самым желанным подарком для курящих была, несомненно, знаменитая до войны кременчугская махорка. Второй переход был более долгим, чем предыдущий. Поэтому командир полка устроил на полпути привал в большом селе, являвшемся райцентром. На всю жизнь запомнилась деревенская баня, через которую мы пропустили весь личный состав. Вышли оттуда посвежевшими, полными сил.
После бани и короткого отдыха двинулись в путь. Сколько раз с благодарностью вспоминали мы простых крестьян — русских и белорусов, в полном смысле слова кормивших нас. Наверное, столько же, сколько проклинали, на чем свет стоит, забывших, видимо, о нас армейских интендантов. Идти нам после привала почему-то было приказано не по дороге, а прямо по хлебам. Нас это удивило. Жаль было уничтожать нелегкий труд хлеборобов. Единственное объяснение, которое мы себе давали, — это приближение фронта. Иногда слышались глухие отдаленные раскаты, словно где-то была гроза. А, может, так оно и было?..
Движение же по дороге, от которой мы удалялись, становилось все более интенсивным. Туда и сюда сновали грузовики с солдатами в кузовах и с пушками на прицепе, повозки, фуры. Между тем идти по посевам было намного труднее, нежели по пусть и пыльной, но все же дороге. Особенно тяжело было шедшим впереди, тем, кто прокладывал нам путь. К тому же стали появляться фашистские самолеты, завидев которые мы всякий раз рассредоточивались и залегали в хлеба. Немецкие летчики охотились за каждой движущейся целью, будь то грузовик или даже отдельный человек. Горючего и патронов они явно не жалели.
Здесь мы стали свидетелями трех воздушных боев. Наши летчики на своих тупоносых истребителях отчаянно вступали в схватки с превосходившими их по численности немецкими самолетами, но, к нашей горькой досаде, успеха не имели. Недостаточная скорость, низкий потолок высоты и малая маневренность сводили на нет геройство наших бесстрашных соколов, падавших один за другим на родную землю. Фашисты имели явное численное и техническое преимущество в воздухе. Лишь спустя 20 лет стало известно, что почти вся наша авиация, дислоцированная в западных военных округах, была уничтожена в первый же день войны, не успев даже подняться со своих аэродромов. Причины этой и других трагедий начального этапа войны теперь известны — недоверие Сталина к сообщениям советской разведки и его непонятная доверчивость к Гитлеру, позволившая фашистам надлежащим образом подготовить и осуществить вторжение в тот самый момент, когда наша армия была дезориентирована сообщением ТАСС от 14 июня 1941 г. Я уже не говорю о разгроме Сталиным высшего командного состава РККА в 1937-1938 гг., что стало настоящим подарком Гитлеру и его генералам.
.Наконец, мы прибыли во второй район сосредоточения, находившийся в небольшом лесу, в полутора километрах от окраины села. Командир полка вызвал к себе комбатов и ротных, и, указав каждому на местности участок, приказал рыть одиночные окопы с круговым обстрелом. Особое внимание обратил на необходимость удобного расположения в окопе мест для гранат и бутылок с горючей смесью. По окончании земляных работ было приказано заняться пристрелкой личного оружия. С окопами пришлось повозиться, а с пристрелкой справились быстро: винтовок было кот наплакал — одна на пять человек. Я обошел позиции моей роты. Видно было, что красноармейцы выбились из сил. Давали о себе знать два тяжелых перехода и недоедание. «Где же полевые кухни, куда они запропастились, черт бы их побрал?..» — думал я. Бойцы же интересовались, что будет дальше, где линия фронта, где немцы? Я сам хотел бы получить ответы на все эти вопросы, и отделывался общими фразами, что, мол, знает о том только высшее командование да, может, командир полка.
Заканчивая обход участка, занимаемого моей ротой, я увидел приближавшегося ко мне комиссара полка и с ним коренастого человека среднего роста. Комиссар поздоровался и сказал: «Товарищ Черкасов, принимайте пополнение. Это ваш политрук.» Я был очень рад неожиданному появлению политрука, так как с его приходом с меня снималась хотя бы одна из многочисленных обязанностей. Пока комиссар обходил моих красноармейцев, мы с политруком обменялись рукопожатием и разговорились. К сожалению, фамилии его я не запомнил, так как пробыть вместе нам пришлось недолго. О себе он рассказал: «Я призван из запаса. До войны был на партийной работе в сельском районе. Надеюсь, мы с вами поладим и проверим друг друга в бою».
У меня он поинтересовался, давно ли служу в армии, с какого года в комсомоле, когда и где служил, какое военное училище окончил. Затем проинформировал о последних сводках Совинформбюро. Из его рассказа стало ясно, что общее положение на фронте тяжелое. А на нашем участке немцы рвутся к Гомелю и Брянску, почему мы здесь и оказались. Потом политрук поинтересовался, успели ли красноармейцы-новобранцы принять присягу. Я ответил, что нет. Нас отправили на фронт прежде, чем мы завершили обучение по программе одиночного бойца. «Это не годится, — сказал он. — Нужно организовать это немедленно, а то как же они пойдут в бой без присяги?» Я согласился с политруком, который тут же отправился к комиссару и вскоре вернулся с текстом присяги. На следующий день мы провели в роте принятие воинской присяги. По счастливому совпадению в этот же день личный состав полка впервые после выгрузки из эшелона получил горячую пищу, а вместе с ней махорку «Кременчугская». Мы же, командиры, были осчастливлены папиросами «Борец» и «Пушки». День этот был для всех нас истинным праздником.
Утром последовал приказ приготовить к отправке в тыл все лишние вещи. Я сложил шинель, которую ни разу не успел надеть, новенькое парадное обмундирование, хромовые сапоги, кое-что еще и указал на посылке адрес сестры, проживавшей в Саратове. В спешке я ей даже ничего не написал. Командирские посылки с вещами отвезли на грузовике в местное почтовое отделение, а мы на следующий день получили приказ сняться с оборудованных накануне позиций и отправляться по новому маршруту. Знали мы только одно, что идем строго на запад, откуда все более явственно слышна была канонада. Над нашими головами все чаще стали появляться вражеские самолеты — по одному, иногда по два. Форма этих самолетов была необычной, и летали они кругами, словно парили, как стервятники в поисках добычи. Но они не бомбили и не обстреливали нас. Какие-то странные самолеты… Позднее мы узнал, что это самолеты-корректировщики. Такой самолет за его необычную форму у нас прозвали «рамой».
Командир полка передал приказ двигаться развернутым фронтом, соблюдая маскировку. Нас предупредили о высадке где-то в этом районе вражеского десанта. В полном облачении, с касками на головах мы шли по безбрежному полю цветущей гречихи. День был солнечным, жарким, как и все предыдущие. На белом цветущем фоне наши отсвечивающие зеленые каски должны были быть отлично видны немецким корректировщикам. Во всяком случае минут через тридцать нас накрыла неприятельская артиллерия. Мы залегли. Последовал приказ: короткими перебежками продвигаться вперед, за пределы зоны обстрела. К счастью, гречишное поле скоро кончилось, и мы укрылись в мелком кустарнике. Что делать дальше, никто не знал. Сколько мы просидели в кустах, не помню. Главное — у нас не было потерь.
Потом прибыл связной от командира полка и сообщил, что немцы находятся в ближайшем селе, примерно в километре — полутора. Мы хорошо видели эту деревню. От нее нас отделяла большая лощина и картофельное поле. В стороне проходила шоссейная дорога. «Так что же, — думал, наверное, не один только я, — это и есть передовая?» Я представлял ее себе иначе — как непрерывную линию оборонительных сооружений. А здесь никакой линии и никаких сооружений. Впрочем, «сооружения» нам было приказано воздвигнуть, причем в предельно короткий срок. Я развернул роту на всю допустимую ширину по направлению к противнику, и мы начали спешно открывать окопчики, стараясь их хоть как-то замаскировать. Было приказано вести усиленное наблюдение за деревней.
Надвигалась короткая июльская ночь. Фашисты, как можно было понять, темноту не любили. Они непрерывно пускали осветительные ракеты. Но и этого им показалось мало. Уж не знаю, по какой причине, они стали поджигать отдельные дома; как только один костер затухал, разгорался новый. Свет был настолько ярким, что отчетливо видны были фигурки с факелами. Дни стояли жаркие, дождей давно не было, потому избы горели быстро. Почти никто из нас в ту ночь не спал. Все с напряженным, нервным любопытством всматривались в мелькавшие в зареве пожара фигурки неведомых пока фашистов. Мы с политруком обходили окопы и всюду слышали один и тот же вопрос: «Почему не наступаем? Они ведь всю деревню сожгут». Мы отвечали, что наступать будем только по приказу. Про себя же я думал, что наступать-то не с чем. В роте у меня 90 красноармейцев, сведенных в три взвода, а винтовок — не больше двадцати двух. Остальные бойцы вооружены грантами и бутылками с горючей смесью. Многие открыто выражали сомнения в эффективности бутылок против танков, но я, как вчерашний танкист, хорошо понимал, что гореть в танке немногим лучше, чем получить прямое попадание.
…С наступлением темноты мы продвинулись метров на 300-400 и за ночь оборудовали новые позиции, оставив старые как резервные в случае вынужденного отхода. Так мы простояли трое суток. Ни та, ни другая сторона не предпринимала попыток наступать. Мы хотели надеяться, что немцы нас пока не обнаружили, но это, конечно же, было не так. Они просто выясняли для себя наши наличные силы. Топографических карт у ротных командиров тогда не было, местность была незнакомая. Единственное, что я знал: мы находимся в двух десятках километров от г. Новозыбкова Брянской обл. Много лет спустя, из воспоминаний Героя Советского Союза, генерал-лейтенанта танковых войск С.М. Кривошеина «Ратная быль» я узнал, что в Новозыбкове в июле 1941 г. находился штаб 25-го механизированного корпуса, которым он тогда командовал.
То, что он рассказывает о первых двух месяцах войны, полностью совпадает с моими собственными наблюдениями с той разницей, что я видел ситуацию на уровне роты и полка, а он — всего корпуса и армии, в которую входил 25-й мехкорпус. На стадии формирования корпус входил в 19-ю армию под командованием генерал-лейтенанта И.С. Конева, будущего прославленного маршала. Генерал Кривошеин приводит высказывание Конева о 25-м мехкорпусе, относящееся к последним дням июня 1941-го года: «У вас нет корпуса, а есть учебная база». Те же слова можно было отнести и к нашему 12-му мотоциклетному полку; правда, на этой «учебной базе» не на чем было учиться, так как не хватало оружия и боевой техники.
Летом 1941-го года меня буквально изводила досада: в течение 20 лет после окончания Гражданской войны мы готовились к отражению иностранной интервенции против СССР. Вся страна работала на оборону. Так почему же у нас не хватает даже винтовок, не говоря уже о современных видах оружия? Где опытные кадровые командиры? Почему взводами командуют сержанты, ротами — младшие лейтенанты, а полками — майоры? Среди значительной части фронтовиков и людей моего поколения Сталин сохраняет популярность, несмотря на вскрытые после XX съезда КПСС факты его злоупотребления властью и ответственности за наши неудачи на начальном этапе войны. Я сам долгое время был убежденным сторонником Сталина, беспредельно верил ему, с его именем водил бойцов в атаку. То, что мне довелось видеть своими глазами на Западном фронте летом 1941 г., я тогда не мог объяснить. И только теперь все стало ясно, как ясна ответственность Сталина за истребление партийных и военных кадров, за массовые репрессии, за нашу неподготовленность к войне. Поэтому, в отличие от многих моих сверстников, я коренным образом пересмотрел свое отношение к Сталину.
…В последних числах июня 1941 г. 25-й мехкорпус был передан в 21-ю армию, которая прикрывала направление на Гомель и Брянск. Потому-то нас и перебросили в район Новозыбкова. 11 или 12 июля, часов в десять, немцы начали минометный обстрел наших позиций по всей линии обороны. В моей роте потерь в этот день не было. Сыграло роль, видимо, то обстоятельство, что окопы были хорошо отрыты и находились на значительном расстоянии друг от друга. Но управлять боем в таких условиях при отсутствии связи и нехватке командиров взводов и отделений было крайне трудно. В моем распоряжении были только три связных и пока еще не охрипшая глотка. К сожалению, связные не имели надлежащего опыта. Они так и не научились ползать по-пластунски: либо бегали в открытую, вызывая огонь на себя, либо ползали так, что демаскировали нас с политруком, а также наши огневые точки. Вести ответный огонь нам по существу было не из чего. Противник же вел себя все более напористо. Тем не менее в этот день и в последующую ночь немцы к нам не приближались.
На следующее утро, взглянув в стереотрубу, я увидел, что из лощины к картофельному полю ползут вражеские автоматчики. Вскоре их серо-зеленые мундиры растворились в картофельной ботве, где они залегли. Я отправил связного к командиру полка с сообщением о появлении немцев. Он вызвал меня к себе. «Видимо, немцы решили пойти в атаку на участке вашей роты, — сказал он. — Ни в коем случае не подпускайте их близко. Помните, цель противника — перерезать шоссейную дорогу. Допустить этого ни в коем случае нельзя. С левого фланга вас поддержит лейтенант Евстигнеев своими пулеметами; я также выделил в его распоряжение пять ротных минометов. А на правом фланге вам поможет своей сорокопяткой младший лейтенант Василец. Дал бы больше, да нечего. Сами знаете, одна пушка на всех. Объясните красноармейцам ситуацию и держите оборону любой ценой. Это наш первый бой, и его надо выдержать с честью», — сказал майор Нос, прощаясь со мной. Больше мне встретиться с командиром полка не довелось.
Вернувшись в свой окоп, я продолжал наблюдение за действиями противника. Бойцы через политрука и связных были ознакомлены с приказом командования — не допустить немцев на шоссе, по которому продолжалось интенсивное движение военного транспорта. Тем временем, накопив силы, немцы ползком по ботве стали приближаться к нашей линии обороны. Автоматчики не стреляли; тем не менее в нашем расположении то здесь, то там свистели пули. Одна из них рикошетом задела мою каску: я ощутил звонкий, неприятный щелчок, от которого зашумело в голове. Если бы было прямое попадание в каску, это означало бы верный конец. Стрелял, видимо, вражеский снайпер.
Затем неожиданно начался яростный минометный обстрел по всей линии нашей обороны. Немцы пытались пригнуть нас к земле. Чувствовалось, что сейчас начнется атака. Я хотел посовещаться с политруком, но он был где-то среди красноармейцев. Ответного огня мы не открывали: невозможно было поднять голову от разрывов мин. Тем не менее, улучив момент, я успел взглянуть в стереотрубу и увидел, что вражеские автоматчики, чуть пригнувшись, бегут прямо на нас, ведя беспорядочную стрельбу. За первой цепью, на расстоянии примерно 100 метров, шла вторая цепь фашистов, вооруженных винтовками. В это время минометы, стрелявшие через голову наступающих, прекратили обстрел, опасаясь попасть в своих.
Мои наблюдения прервал раздавшийся за спиной шорох. Оглянувшись, я увидел политрука и комбата, подползавших к моему окопу. Я доложил обстановку, а потом с согласия комбата отправил связного передать лейтенанту Евстигнееву, чтобы он открыл огонь из пулеметов по моему сигналу, который будет дан трассирующими пулями в направлении наступающих фашистов. Связной не смог выполнить приказ: на полпути он был убит. К счастью, Евстигнеев был опытный и выдержанный командир, прошедший финскую войну. Сориентировавшись по обстановке, он открыл огонь в самый нужный момент. Одновременно заработала сорокопятка Васильца. Она стреляла осколочными снарядами. Впечатление было такое, что стреляют через наши головы. Кое-кто из красноармейцев запаниковал. Одни кричали, что нас окружили; другие подумали, что наши ошиблись и бьют по своим. Раздавались панические крики, чтобы прекратили обстрел. Вскоре бойцы убедились, что снаряды рвутся в рядах наступающих и постепенно успокоились.
А немцы упорно продолжали идти вперед, хотя и несли потери. Расстояние между нами и противником сокращалось с каждой минутой. Слабый огонь двух десятков наших трехлинеек, видимо, не производил на немцев никакого впечатления. Еще немного, — и они нас опрокинут. Остановить их можно было только дерзкой контратакой. Мы с политруком приняли немедленное решение, хотя никто из нас до этого в контратаку не ходил. Вооружившись винтовками моих связных и двумя ручными гранатами, мы с политруком вылезли из окопа с криком «За Родину! За Сталина! Вперед!» Сделав несколько шагов, я оглянулся и увидел, что, кроме нас двоих, в контратаку поднялось 4-5 человек, не больше. Остальные продолжали сидеть в своих окопах. Мы упали на землю и стал отползать назад. Я понял, что контратака была мною не подготовлена. Неопытные, практически необстрелянные красноармейцы растерялись, а многие просто боялись вылезать из окопов. Мы с политруком передали по цели команду контратаковать по нашему сигналу. Но и вторая попытка оказалась неудачной, хотя на этот раз поднялось полтора десятка красноармейцев. Пришлось залечь вторично.
Тогда я вспомнил весь запас ненормативной лексики и обрушил его на своих оробевших бойцов. Поднялся в третий раз и с криками о Родине, о Сталине и о такой-то матери не очень уверенно побежал навстречу приближавшейся цепочке немцев. И чудо свершилось. За спиной я услышал нестройные крики моих подчиненных, слившиеся вскоре в один, все нараставший возглас: «Ур-р-р-а-а-а!..». Это придало мне бодрости. Фашисты явно не жалели патронов, но их огонь, к счастью, не был прицельным; он больше действовал на психику. Расстояние между нами сокращалось с каждой секундой. И вот мы сшиблись с первой шеренгой и схватились врукопашную. Ничего нельзя было разобрать. В глазах мелькали только серо-зеленые немецкие мундиры, в которые мы стреляли и кололи штыками. Некоторым из наших безоружных (если не считать гранат, бутылок с горючей смесью и ножей) красноармейцев удавалось отнять или поднять брошенные немецкие автоматы. Не умея поначалу пользоваться ими, красноармейцы использовали автоматы как палки и били ими по каскам, по лицам, куда попало…
В эту первую (и последнюю) в моей жизни рукопашную мне пришлось померяться силами с немецким офицером. Он бежал в первой шеренге и стрелял из автомата. Когда мы с ним сблизились, у него закончились патроны. Отбросив автомат, он выхватил из кобуры пистолет. У меня в винтовке патронов тоже не осталось, и я уповал только на штык. И надо же, — перед самым столкновением с офицером я не удержал винтовку в руках. Я ожидал уже пулю в лоб, напрочь забыв о моем «TT». Ä немец что-то замешкался со своим пистолетом. Это был рыжий, высокий, весь какой-то неуклюжий офицер средних лет. Я бросился на него, выбил из рук пистолет, и мы повалились на землю. Он заграбастал меня своими длинными руками и пытался подмять под себя, лихорадочно ища глазами, чем бы меня прикончить. Не помню уж как, но мне удалось вырваться из его объятий и подняться на ноги. Мгновенно подхватил я лежавшую рядом трехлинейку и, что есть силы, ударил штыком в бок успевшего было встать офицера. От сильного удара винтовка опять выпала из моих рук, а немец с ужасным криком обрушился на меня всем своим длинным телом и повалил на землю. Только теперь я все вспомнил о своем пистолете. Пока хрипящий офицер пытался удушить меня своими жилистыми руками, я сумел вынуть пистолет из кобуры, снять предохранитель и несколько раз выстрелить. Немец сразу же обмяк, и я не без труда выбрался из-под него.
Теперь я смог, наконец, увидеть, что происходит вокруг. Шла отчаянная, но молчаливая и какая-то сосредоточенная драка. Красноармейцы бились кто чем — штыком, ножом, прикладом, голыми руками. Кое-кому удавалось даже бросать гранаты в направлении приближающейся к нам второй цепочки немцев, заставляя их падать на землю. Это давало нам спасительное время для того, чтобы управиться с первой шеренгой автоматчиков. Среди мелькавших фигур я увидел политрука. Винтовку он потерял, но в драке не уступал красноармейцам. Сколько времени продолжалась схватка, я не помню. Думаю, несколько минут, но в сознании они растянулись на час, не меньше. В какой-то момент, словно по команде, немцы бросились бежать. Совершенно обессилевшие, мы не стали их преследовать. Поскольку главная наша задача — отбить атаку — была выполнена, я дал команду отходить на оборонительные рубежи. При отходе мы собрали оставленное противником оружие. Особенно нас привлекали автоматы, преимущества которых мы сразу же оценили. У убитого мною офицера, по всей видимости, тоже ротного командира, я взял «Вальтер». Оказалось, у него заклинило патрон, что и спасло меня от верной смерти. С этим памятным «Вальтером» я прошел всю войну и неохотно расстался только в 1949 г., когда учился на курсах в Военно-транспортной академии в Ленинграде. Начальник академии генерал-лейтенант М.Д. Миловский издал приказ, о том, чтобы все офицеры-фронтовики сдали имеющееся у них трофейное оружие.
В бою мы потеряли 9 красноармейцев. Раненых оказалось 11 человек. Мы их сразу же отправили в медпункт, где первую помощь им оказал наш военврач Горелик. Фашисты оставили на поле боя 15 трупов и 20 раненых. Последних мы тоже отправили к Горелику. Военврач обработал их раны, сделал перевязку и переправил в тыл дивизии.
Как сообщил командир полка, в этот день нашей и другим ротам удалось сорвать попытку противника прорваться на шоссейную дорогу республиканского значения, соединяющую Новозыбков с Брянском. Определенную роль в успехе этой операции сыграла и контратака моей роты. В тот же день мы получили приказ занять новый участок обороны и после короткого отдыха принялись за его обустройство. Теперь красноармейцы чувствовали себя настоящими бойцами, у них появилась уверенность в себе. Вечером они оживленно, перебивая друг друга, делились впечатлениями от удачно проведенного боя, хвастались взятым у противника оружием. Настоящим подарком для нас стала доставка прямо в окопы горячей пищи и курева. Мы пополнили свои боеприпасы, но винтовок по-прежнему на всех не хватало: я распределил среди красноармейцев оружие убитых и эвакуированных тяжелораненых. Правда, у нас теперь были немецкие автоматы.
На новом рубеже мы простояли несколько дней. Противник пытался прощупывать наши позиции, предпринимая осторожные попытки приблизиться к ним, но, встретив отпор, отходил. И вообще в поведении немцев чувствовалась какая-то неуверенность и вялость. После нескольких неудачных атак они стали ограничиваться минометным обстрелом наших позиций, не жалея при этом боеприпасов. А мы с беспокойством ожидали появления танков. У красноармейцев был какой-то суеверный страх перед ними. Но танки так и не появились.
Много лет спустя, читая мемуарную и военно-историческую литературу, я понял, что мы вошли в соприкосновение с немецкой воинской частью, действовавшей на крайнем правом фланге вражеской группировки «Центр», нацеленной на Москву. Все лучшие, отборные танковые дивизии Гудериана были сосредоточены на острие тарана, который он вонзил в армии нашего Западного фронта в районе Смоленска. На правом же фланге у германского командования были в основном моторизованные и пехотные части, с одной из которых мы и столкнулись.
Наш полк, дивизия и корпус, входившие в 21-ю армию, действовали на стыке Западного и Юго-Западного фронтов, а боевые действия, в которые мы были вовлечены с середины июля, позднее получили название Смоленского сражения 1941 г. Масштабы этого сражения были огромны и охватывали несколько областей России, Белоруссии и Украины. Теперь я понимаю, что нам была отведена весьма скромная роль даже в боевых действиях корпуса и армии. Мы находились где-то в арьергарде 21-й армии, которая вела успешные наступательные действия под Жлобином и Рогачевом. В то время сплошной и тем более ровной линии фронта не было. В одних местах немецким танковым группам удалось продвинуться далеко вперед, в других — наступление было приостановлено. Линия фронта, как она выглядит на современных военноисторических картах, была зигзагообразной, с глубокими зубцами-прорывами в восточном направлении. Главные события разворачивались к северу от Гомеля. Там была настоящая мясорубка. Там же разыгрывались и единственные в своем роде трагедии, когда в окружении оказывались дивизии и даже армии.
С таким слабым вооружением наш полк мог выполнять лишь вспомогательную роль — прикрывать растянувшийся на десятки километров правый фланг наступавшей 21-й армии, а также сдерживать продвижение просочившихся в глубь нашей обороны пехотных подразделений противника, пытавшегося отрезать штаб 25-го мехкорпуса в Новозыбкове. Более широкий стратегический замысел немецкого командования в этом районе заключался в намерении окружить гомельскую группировку наших войск и выйти на Брянск с юго-западного направления. Разумеется, все это стало мне понятно лишь много лет спустя после окончания войны из военной литературы и мемуаров наших военачальников. Тогда же ни я, ни другие командиры, ни тем более красноармейцы нашего полка не имели никакого представления о том, что происходит вокруг. Нам было известно лишь, что мы прикрываем путь на Брянск. А требовалось от нас одно — держаться на занимаемой позиции до получения нового приказа.
Начиная с утра 29-го июля, нас буквально одолела вражеская артиллерия. Сначала появилась ставшая привычной «рама», безнаказанно кружившая на большой высоте, а вскоре начался ожесточенный обстрел. Мы не могли достойно ответить немцам. Пять ротных 50-60-мм минометов и одна 45-мм пушчонка — это была вся наша артиллерия. По понятным причинам мы не хотели обнаруживать ее на виду парившего в небе вражеского корректировщика. Пушка, минометы и два пулемета должны были открыть огонь только в случае немецкой атаки.
Обстрел с перерывами продолжался почти весь день. В наших рядах росли потери. Мы поняли, что терпение фашистского командования исчерпано. Противостоявшая нам немецкая часть, судя по всему, получила приказ любой ценой выбить нас с занимаемых позиций и перерезать шоссейную дорогу на Брянск. В воспоминаниях генерал-полковника Л.М. Сандалова, бывшего в июле-августе 1941 г. начальником штаба Центрального фронта, я нашел любопытное свидетельство, объяснившее мне причину внезапной активности «наших» немцев. Оказывается, 28 июля Гитлер подписал приказ, гласивший, что «… важнейшей задачей является ликвидация угрозы на правом фланге группы армий “Центр” путем разгрома вражеской группировки, находящейся в районе Гомеля и севернее.» (Сандалов Л.М. На Московском направлении. М., 1970. C. 163-164).
Сражение за Гомель продолжалось более 20 дней. Забегая вперед, скажу, что 19 августа 1941 г. противнику все же удалось взять город. Наступление началось и на нашем участке, но мне довелось быть участником событий всего один неполный день. С раннего утра 31 июля фашисты возобновили артобстрел, а затем начали вести разведку боем. Наша пушка сделала всего 2-3 выстрела. Этого оказалось достаточно. «Рама», как всегда находившаяся на своем «рабочем» месте, успела засечь сорокопятку. Через несколько минут она вместе со своим расчетом была уничтожена. Фашисты вели шквальный огонь. Нас буквально забросали минами. То здесь, то там слышались крики и стоны раненых красноармейцев. Нельзя было даже чуть-чуть приподнять голову без риска тут же ее потерять.
В начале обстрела мой политрук находился на правом фланге роты, в 1-м взводе, державшем оборону у обочины шоссе, которое мы прикрывали. Он решил помочь раненому красноармейцу в соседнем окопе, пополз к нему и тут же получил осколочное ранение. Я увидел, как к политруку и красноармейцу пополз военврач Горелик. В течение нескольких дней я был свидетелем того, как Горелик проявлял поистине чудеса храбрости. Число раненых росло с каждым днем, а в полковом медпункте не хватало фельдшеров и санитаров. Функции последних приходилось попеременно выполнять отдельным нашим красноармейцам. В критические моменты Горелик сам вынужден был оказывать первую помощь прямо на поле боя или в окопе. Если никого не оказывалось рядом, ему приходилось вытаскивать раненых на себе. Тем, кто был способен ходить или ползать, он после перевязки указывал, в каком направлении следует двигаться. У Горелика даже не было личного оружия, только сумка с перевязочным материалом.
Я видел, как военврач подполз к политруку и перевязал его, а затем стал жестами подавать мне какие-то знаки. Сам я в это время находился во 2-м взводе, в центре обороны роты, вытянутой дугой вдоль шоссе. Заметив подаваемые сигналы, я пополз на правый фланг и в скором времени благополучно добрался до цели. С сильно забинтованной головой политрук был похож на египетскую мумию. Он пытался мне что-то сказать, но лишь бессвязно бормотал и все время показывал забинтованными руками на уши. Я понял, что он оглох. Это означало, что политрук не только ранен, но и контужен. Когда обстрел на короткое время прекратился, его отправили то ли в полковой медпункт, то ли в дивизионный медсанбат, не помню. Теперь я остался один командир на всю роту.
Время, казалось, остановилось, но солнце было уже высоко. Каждую минуту мы ожидали наступления противника. Я решил проверить, как обстоят дела на линии удерживаемой ротой обороны и на что можно рассчитывать после такого невиданного обстрела. Сначала добрался до своего окопа в расположении 2-го взвода, а потом в сопровождении двух связных, используя короткие паузы между разрывами мин, пополз на левый фланг, где держал оборону 3-й взвод. Здесь все было в порядке. Предупредив бойцов о возможности появления танков, мы со связными поползли обратно. В это время немцы возобновили интенсивный обстрел. Мы прижались к земле и замерли. В паузу между разрывами мин я оглянулся и увидел, что оба моих связных лежат без движения. Подполз к ним и обнаружил, что они убиты.
В это время на опушке леса, где совсем недавно стояла наша пушка, замаячила фигура связного от командира полка. Я услышал крик: «Младший лейтенант Черкасов, командир полка приказал вашей роте отойти на запасные!» Голос связного неожиданно оборвался, а сам он столь же внезапно исчез. То ли его убил вражеский снайпер, обстреливавший из своего невидимого укрытия это место, принимая его, наверное, за наш НП, то ли связной оказался проворным, — не знаю.
Я подумал, что комполка принял верное решение. Наши позиции были слишком хорошо пристреляны вражеской артиллерией, и давно пора было их сменить. Передав по цепочке на левый фланг команду к скрытому отходу, я пополз в расположение 1-го взвода. Увидев лейтенанта Евстигнеева, издали крикнул ему: «Поддержи своим огнем наш отход!» Вскоре заработали два евстигнеевских «Максима». Наконец, я добрался до правого фланга. Там потерь оказалось больше, чем в 3-м взводе. Я приказал осторожно отходить. Непрерывно передвигаясь вдоль линии нашей обороны, я на собственном опыте убедился в ошибочности ее построения. Нам было приказано рыть одиночные окопы вместо того, чтобы соединить их ходами сообщения, что позволило бы избежать лишних потерь во время передвижения. Сколько связных, бойцов и командиров сохранили бы жизни, если бы не эти одиночные окопы, совершенно непригодные для сколько-нибудь продолжительной обороны.
Красноармейцы неохотно покидали свои насиженные убежища, опасаясь минных осколков. К тому же немцы начали автоматно-ружейный обстрел наших позиций. Отход моей роты прикрывали «Максимы» и бойцы, вооруженные трофейными автоматами. Руководя отходом и не имея связных, я постоянно перемещался по полю, подгоняя замешкавшихся бойцов. Видимо, я привлек к себе внимание, потому что по моим следам один за другим раздавались шлепки вражеских мин. Приходилось буквально вдавливаться в землю. В ушах стоял непрерывный шум. Все звуки слились в один непрекращающийся вой. Нервы были напряжены до предела.
Я заметил, что на левом фланге, где окопался 3-й взвод, нет никакого движения. Подумав, что до бойцов не дошла моя команда, короткими перебежками устремился туда. Внезапно я будто споткнулся и упал. Только потом почувствовал удар, но не понял куда именно. И тут я увидел, что из правой руки, выше локтя, фонтанирует кровь. Красная пелена застилала глаза. Я схватился за голову. Каски на ней не было, а руки оказались в крови. Я стал плохо различать окружающее. Кровь, быстро свертываясь на солнце, стягивала лицо. А потом я вдруг почувствовал в левом сапоге приятное тепло и влагу. Оказалось, осколком зацепило левый пах. И только через некоторое время почувствовал боль.
Сколько я пролежал на спине, не знаю. Помню только, что от внезапной, все нараставшей слабости не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Началось сильное головокружение, потом тошнота. Пока я размышлял, что же предпринять, надо мной неожиданно появилось потное, озабоченное лицо военврача Горелика.
«Жив?» — спросил он меня. Я ничего не ответил. Он ощупал мне голову, потом обе руки и левую ногу; привычными, ловкими движениями сделал перевязку. «Голова цела, только мелкие осколки, а вот с рукой хуже, хотя кость, думаю, не задета», — утешал меня Горелик.
Оглянувшись по сторонам, он жестом подозвал проползавшего мимо красноармейца, и вдвоем они куда-то меня потащили. Через какое-то время, тяжело дыша, Горелик спросил, где в моей роте больше раненых. Я сказал, что в 1-м взводе. «У вашего командира большая потеря крови, — сказал он красноармейцу. — Доставьте его в медсанбат, вон туда», — и он показал в направлении леса. Потом исчез так же неожиданно, как и появился. Красноармеец взялся, было, снова меня тащить, но я остановил его и отправил к лейтенанту Евстигнееву передать, чтобы тот принял командование ротой. Вскоре красноармеец благополучно вернулся и доложил о выполнении приказа. Евстигнеев взял на себя руководство отходом. Вместе с красноармейцем, фамилия которого не удержалась в моей памяти, мы добрались до опушки леса, и здесь я его отпустил. По тогдашним военным законам, никто, кроме санитаров, не мог сопровождать раненого, тем более ходячего, в расположение медсанбата. Это приравнивалось к самовольному оставлению позиций и сурово наказывалось.
На опушке леса я нашел палку и, опершись на нее левой рукой, заковылял в лес, пошатываясь от слабости. В лесу обнаружил большое число бредущих, как и я, раненых. Знакомых лиц среди них не увидел, но пошел туда же, куда и они. По пути встретился неизвестный мне лейтенант, который попросил у меня мой «ТТ» и бинокль. Я ответил, что обязан оставить все это в медсанбате. Через некоторое время мы вышли прямо к цели. По соседству с медсанбатом расположились танковая колонна и пехотное подразделение. Что они здесь делали, было неясно. До сих пор, за весь июль месяц я не видел ни одного нашего танка, если не считать тех, что стояли на платформах железнодорожных эшелонов. Видимо, происходит сосредоточение нашей дивизии, подошли главные силы. «Наконец-то», — подумал я.
В медсанбате у меня установили множественные осколочные ранения и контузию. Один крупный осколок вошел в правое предплечье, более мелкие — левое предплечье, в область лба, в лицо и в затылок. В общем — ранение средней тяжести. Угрозы для жизни они не представляли, но я потерял много крови, отчего плохо соображал и едва шевелил ногами и руками. Состояние было сонно-тошнотворное. Непрерывно кружилась и при этом сильно болела голова. Бинты пропитались кровью, тем не менее перевязку мне делать не стали, только правую руку подвязали косынкой. У врачей и фельдшеров была масса более срочной работы. Не всем повезло, как мне с Гореликом, который очень хорошо меня перевязал и которому я, можно сказать, обязан жизнью. Что стало с ним, моим спасителем?.. Хотелось бы верить, что он остался жив и не попал в плен, где ему, как еврею, была уготована верная гибель.
Вскоре прибыли грузовики, и на них стали размещать лежачих тяжелораненых. После них посадили остальных, в том числе и меня. Когда все устроились, санитарный автоэшелон тронулся в путь по той самой дороге, которую я со своими бойцами защищал. Мог ли я тогда предположить, что в течение полутора последних лет войны мне придется вот так же вывозить раненых из медсанбатов в санитарные поездка и эвакогоспитали, совершая бесчисленное число рейсов. Поистине, на войне никто не знает своей судьбы — ни рядовой, ни офицер, ни генерал.
Не помню, сколько мы ехали, так как все время пребывал в полудремотном состоянии. Но все же заметил, что движемся мы не на восток, как можно было бы предположить, а на запад, что меня сильно удивило. До самого Гомеля, — а именно туда, оказывается, нас везли, — автоколонна не сделала ни одной остановки. В Гомеле нас сразу же доставили на вокзал и быстро погрузили в стоявший на путях санитарный поезд. По всему чувствовалось, что линия фронта проходит где-то совсем близко. Отчетливо слышались глухие раскаты орудийных залпов. Уже из вагонов мы наблюдали, как к составу подходят все новые и новые машины с ранеными.
Наконец погрузка была закончена, и наш санитарный эшелон отправился в путь. Первую остановку он сделал в Новозыбкове, где приняли еще одну партию раненых, что опять-таки меня удивило. Это означало, что линия обороны нашего полка проходила к западу от Новозыбкова, т.е. ближе к Гомелю, а не к востоку — между Новозыбковом и Клинцами, как я до той поры полагал. Здесь, как и на всех последующих стоянках, вдоль состава, туда — сюда, бродили люди, в основном женщины и старики, искавшие родных. Они спрашивали, нет ли среди раненых кого-нибудь из местных: выкрикивали фамилии, названия городов, деревень и поселков, которые мы проезжали; женщины плакали. А перед отправлением состава эти сердобольные люди отдавали нам узелки с принесенными на всякий случай (а, вдруг встретят своего?) продуктами и махоркой. Лето было в самом разгаре, и в каждом из нечаянно доставшихся нам узелков обязательно были овощи и фрукты.
Когда мы узнали, что наш санитарный эшелон следует в Сочи, то приняли это за шутку. Но 8 августа поезд действительно прибыл на сочинский вокзал. До войны мне не приходилось бывать на этом знаменитом курорте, и уже менее всего я рассчитывал попасть туда во время войны. Но чего не бывает?! Думаю, недолго продолжался этот рай, и немногим счастливчикам повезло так, как нам — первым эвакуированным раненым Великой Отечественной войны.
Прямо из санитарного поезда всех нас распределили по разным госпиталям. Я попал в бывший санаторий «Кавказская Ривьера», переоборудованный в эвакогоспиталь. Через десять дней, 18 августа 1941 г. мне удалили крупные осколки. Мелкие — из левой щеки, затылочной части и левого предплечья — удалять не стали. Да тогда они вроде бы мне и не мешали. Так с ними и живу уже сорок с лишним лет.
Саратов-Москва, 1981 г.
Автор: П.Г. Черкасов
Источник: Отечественная история. — 2005. — №2. — С. 27-42.
