Гомель в 1943 году

«— Вы куда едете?
— В Баден-Баден. А Вы?
— В Гомель-Гомель!..»

26 февраля в 6 часов утра мы — трое русских «испанцев» и Фиакко («албанец» Фиалковский) — на крытом грузовике выехали из Киева, где пробыли неделю. Какая это была радость для меня! В Киеве я не только был в Николаевском пехотном училище, но и проезжал через него в гимназию в Острогожск, куда ездил в 1918 году искать брата, участвовавшего в 1-м Кубанском походе, в Ростов и в Новочеркасск, возвращался затем на Волынь, сопровождая брата, который после похода заболел тифом, и через Киев же в июле 18-го года ехал обратно в Новочеркасск для поступления в Добровольческую армию…

Нас вёз итальянский офицер из нашего Уффичио штаба 8-й армии. До Гомеля от Киева — 265 километров, шоссе, как стрела из булыжников, но середина вымощена кирпичами для автомобильного движения. Сплошной лес, но по обеим сторонам дороги метров на сто он вырублен — говорят, что это мера предосторожности против партизан. Проехали Чернигов, не останавливаясь, я там был в первый раз. Город основательно разрушен, старинная крепость со старыми пушками на валах. Едем в Белоруссию, о которой нам везде говорили, что там много съестных продуктов, особенно картофеля.

В час дня прибыли в Гомель, который до революции считался второй еврейской столицей после Бердичева. Через Гомель я проезжал во время Великой войны, когда нашу 81-ю дивизию перебрасывали на юго-западный фронт, а потом под Ригу.

Мы первые итальянцы, приехавшие в Гомель, так как штаб 2-го корпуса прибудет только через несколько дней. Остановились на окраине, на Будённовской улице. Наши пошли искать квартиру, а я остался, так как у меня было нечто вроде гриппа. Пока они ходили по домам, я тоже зашёл в один дом. Мальчик лет 12-и сидит над книгами, разговорился с ним. Занимается по русским учебникам, а на полке лежит куча книг на белорусском наречии. Мальчик мне объяснил, что недавно преподавание велось в школах по-белорусски, но это отменили и снова ввели русский язык.

Пришёл Селиванов и говорит: «Нашли квартиру у богомазов». Это на Будённовской улице, 36 — довольно большой дом, комнат пять. Хозяева — отец и зять — пишут иконы для крестьян, приезжающих из деревень, им за это привозят продукты. Весь дом уставлен иконами. Очень милые хозяева, приняли нас, как родных. Хозяин — бывший советский капитан, попавший в плен и отпущенный на свободу (немцы отпускали домой тех, кто жил вблизи). В прошлом — граф Корбут, женился на дочери лесника и был отвергнут семьёй. Зять — бывший машинист на паровозе, служил у немцев, но так как немец его ударил, то он постарался уйти со службы. Жена его, хозяйская дочка, только что родила девочку, буквально несколько дней назад — я ей преподнес несколько парижских губных карандашей.

Гомель — вероятно, единственное место в зоне, оккупированной немцами, где существует свободная торговля. Это главный город Гомельской губернии, и губернатор, доктор Шварц, оказался прекрасным администратором. Ежедневно на базар съезжаются жители окрестных деревень, а к вечеру разъезжаются, так как каждый вечер налетает советская авиация, а иногда ещё и ночью. В каждом доме радиоприёмник — диск (тарелка), и перед налетом объявляется: «По Гомелю объявляется тревога».

Мы с Селивановым устроились у «богомазов», а Сладков — единоличник — в доме напротив: все комнаты уставлены пальмами, некоторые загнулись под потолком…

Город большой, до войны было 160 тысяч населения. При эвакуации исчезли главным образом евреи, при нас никого из них не было. Центр города снесён с лица земли — километра полтора квадратных ни одного дома, лишь кучи мусора. Это были советские учреждения, власти бежали, а жители растащили — сначала окна и двери, а потом и остальное, ни одного кирпича не осталось. Но окраины уцелели, городские домики, наверное, построены ещё до революции. Последний налёт авиации был дня два тому назад, и мы несколько дней жили спокойно. До центра — километра три, и мы выходили на крылечко дома наблюдать, как советская авиация громила вокзал и район товарной станции.

В Гомеле было около 40 зенитных орудий, масса прожекторов, так что было интересно наблюдать. Соседи все шли в «щель», а я никогда никуда не прятался. Убьёт — так на родной земле. По крышам иногда стучали осколки…

Утром пошли на базар — там ряд ларьков, торгуют съестным. Выпили по чашке хорошего кофе и съели по белой булочке — но для нашего кармана дороговато. Пронюхали, что на товарной станции есть итальянское интендантство, пошли туда по шоссе — грязь жидкая по щиколотки, со снегом. Обнаружили большой сарай, наполненный продуктами, для получения которых достаточно подписи любого офицера, так что мы безо всякого затруднения получили сухой паёк (вивери секи): хлеб, мясные консервы, масло, сыр, кофе и сахар. Жандарм (карабинер) нам рассказывал, что несколько дней тому назад около склада упала бомба, так что во время налетов авиации они чувствуют себя довольно неуютно. Они рады были поговорить с нами, так как в Гомеле итальянцев нет, а стоявший здесь штаб корпуса на днях уезжает в Италию, штаб же нашего 2-го корпуса ещё не прибыл.

Полученные продукты отдали нашим хозяевам, они были очень довольны, так как многих вещей уже давно не видели. Нас они кормят своим: мы больше налегаем на солёные огурцы и на капусту. Готовит сам граф, с раннего утра возится в печи, выпачкан сажей, как чёрт, а хозяйку к печи не подпускает, она довольно молодая, белотелая, симпатичная.

28 февраля. Пошли с Селивановым осматривать город — то, что от него осталось. Главная улица называется Фельдмаршальская — в честь графа Паскевича, усмирителя очередного польского восстания. Зашли в собор, построенный фельдмаршалом, рядом мавзолей, где покоятся останки его и его семьи. Дворец Паскевичей сгорел, там был музей, которым заведовала внучка фельдмаршала. Небольшой парк, но заброшенный, и при входе устроено немецкое кладбище. На многих перекрестках улиц похоронены немецкие солдаты — несколько могил и кресты, и на каждом надпись и каска. Почему немцы так делают? Ведь в случае проигрыша ими войны эти могилы будут несомненно снесены. Кое-где валяются осколки гипса — остатки разрушенных памятников «отцу народов» (то же самое я наблюдал и в других городах).

Март 1943 года

Прибыла часть штаба 2-го корпуса. Получили сухой паёк, но без вина, обещали на днях выдать в театре. Мож­но обедать на итальянском этапе, но нужно ходить за четыре километра, нас же кормят хозяева — и они очень до­вольны, и мы тоже.

3 марта. Явились в штаб корпуса, сдали наши «Либретга милитаре» (книжка для получения жалованья), за­числились в Офицерское собрание (Менса оффичиали), представились полковнику Уффичио, который на днях уезжает в Италию, а вместо него будет какой-то капитан. Пока что болтаемся без дела. Узнали, что я и Селиванов назначаемся в дивизию Кассерио, двое других в дивизию Равенна, Фиалковский — в Управление корпусной артил­лерии в Клинцы, а Сладков и галичанин («папский под­данный») остаются при штабе корпуса. Клинцы — это по­сад Черниговской губернии, в старое время был одним из центров старообрядчества, 120 километров от Гомеля.

Хозяева угостили прекрасным обедом, даже с водкой. Вечером отправились ужинать в штаб корпуса, предста­вились старшему, майору, у которого вечно сигара во рту. Говорит, что не любит русских. Вечером возвращаемся до­мой, километра три, уже в темноте — взрывы, налёт советской авиации, одна бомба упала недалеко от нашего дома. Пока ещё празднуем Масленицу с милыми хозяева­ми, даже блины были несколько раз. Сладков помещается в доме напротив, но он так боится авиации, что кочует из дома в дом, и его вещи в нескольких домах — он моло­дой, никогда пороху не нюхал. Сблизился с Фиалковским только потому, что у того много продуктов. А нас он даже не признает, мы не видимся.

Хозяева рассказывали, что у них в доме долгое время жил священник; когда выходил, то одевался нищим. Зна­ли об этом лишь человек тридцать ближайших соседей. На Пасху совершали крестный ход по комнатам. В доме занимали комнату два молодых коммуниста, но они ча­сто уходили из дому и не мешали. Какая-то толстая баба, жившая с евреем, при встрече с хозяйкой кричала: «Ве­рующая!..»

7 марта. Конец Масленицы — хозяйка печёт блины два раза в день. Наша отправка в дивизию откладывает­ся. Вечером налёт авиации на товарную станцию, от пер­вой же бомбы загорелся товарный поезд, горел всю ночь, рвались бочки с бензином и снаряды. Налёты теперь про­исходят каждый вечер, в 6.30. Первые самолёты бросают осветительные бомбы, как свечки на парашютах: те долго горят, светло, как днём. Минут через пятнадцать приле­тают штук десять бомбовозов и бросают бомбы в четверть тонны, а иногда и поменьше размером, осколочные, что хуже. Страдают вокзал и огромная товарная станция, пути по дороге в Новую Белицу и конный завод. Деревянные дома долго горят.

Выяснилось, что мы, русские испанцы, никуда не по­едем, а останемся при штабе корпуса. Новый начальник Уффичио капитан Виола жил лет пять в Ревеле, немного говорит по-русски, но с сильным сицилийским акцен­том — вместо «с» произносит «ш», к нам он питает боль­шую симпатию и не хочет расставаться с нами, русскими. Тем более что мы настоящие офицеры, а почти все осталь­ные считаются «милитаризованными», то есть штатски­ми, призванными для вспомогательной службы, с чином соттотененте — подпоручика.

Учреждения штаба 2-го корпуса разместились в «Доме коммуны», недалеко от вокзала. Это огромное здание в виде буквы «Т», в 5—6 этажей, выкрашено в черный цвет — краски не было, взяли сажу из трубы. Мы долж­ны там быть в 7.30 утра и оставаться до 12-ти дня — вы­сиживать часы. Капитан Виола нас предупредил, что мы никому не должны говорить, что мы говорим по-итальянски, а лишь по-испански. В 12 — обед в собра­нии и после обеда высиживать с 3.30 дня до 6-ти вечера. Возвращаемся домой в темноте, как раз во время налётов красной авиации.

Раз возвращаемся домой, сзади огромный овраг, ту­манно. С другой стороны оврага нас обстреляли — видно, был немецкий патруль, охраняющий город от возможных налётов партизан, которых в окрестных лесах, как гово­рят, тысяч сорок. Но пули пронеслись высоко над нами (обычное явление в тумане). Мы скрылись за домами. Решили расстаться с милыми хозяевами и переселиться поближе к штабу корпуса. Перешли с Будённовской на Минскую улицу, дом 31, — рядом с «Домом коммуны», дверь в дверь. Хозяйка пожилая, огромного роста — Ири­на Ивановна.

Все переводчики разъехались в разные части, оста­лись мы вдвоём с Селивановым, сидим в комнате, пишем письма и совершенствуемся в итальянском языке. Сладков и болгарин Стефани — Степанов — бродят по городу и ищут квартиры для приезжающих офицеров. Немцы по радио приглашают записываться добровольцами в «На­родную освободительную армию», но о России ни слова.

Налёты авиации участились: теперь ежедневно около 6-ти вечера, а около полуночи — вторая волна. Мы с Се­ливановым не обращаем внимания, по тревоге не встаём и даже не интересуемся, где находятся убежища. Около 12-ти ночи — сирена, проснёшься и начинаешь читать. В доме всего лишь две книги — «Учебник акушерского искусства» и «В чём моя вера» Льва Толстого, пытался читать, но органически не мог: Толстой — величайший разрушитель России, развратил четыре поколения моло­дежи своим учением о непротивлении злу, и когда настал решительный час, то шли воевать против мирового зла лишь молодые люди и юноши. У Толстого два лица — мыслитель и художник-писатель. Лучше было бы, если бы он не «мыслил»!.. Предпочёл читать учебник акушер­ского искусства…

Наше Уффичио было командировано на похороны итальянского поручика: подали два грузовика, мы все в сапогах (обычно носим ботинки с обмотками) и в ка­сках — отправились к немецкому госпиталю, гроб погру­зили в крытый грузовик и отправились к парку графов Паскевичей. Обычно русские люди снимают шапки при виде похоронной процессии, но гроб стоял в грузовике, покрытый брезентом, и встречные понятия не имели, что это похороны.

15 марта, воскресенье. Вчера, только сели в собрании ужинать, как вблизи раздалось несколько взрывов, и в нашей столовой на 2-м этаже «Дома коммуны» все окна вылетели — бомбы были брошены в вокзал и железнодо­рожное депо. Так и сидели несколько дней в столовой с разбитыми окнами в шубах. На обед дают макароны или рис с подливкой, грамм сто мяса или консервов и сладкое (мармелад или плохие фиги), четверть литра вина и хле­бец грамм в триста, на ужин то же самое. Утром можно по­лучить рюмку холодного кофе и с кухни принесут кусочки хлеба. Впоследствии нам кофе выдали в зернах, у меня их собралось около кило.

Иногда налёты авиации бывают три раза в день. В доме, где помещается Сладков, бомба в четверть тонны упа­ла в метре от угла дома, но весь взрыв пошёл в толстый ствол дерева и дом не пострадал — я ходил смотреть на это «чудо». Были попадания в дома, где помещаются ита­льянские офицеры. Наша хозяйка Ирина Ивановна каж­дый вечер уходит в деревню Новая Белица, за 9 киломе­тров, шлепает по грязному шоссе в худых сапогах и утром возвращается домой, так что мы вдвоём с Селивановым остаёмся в доме.

Я жил в доме Ирины Ивановны вместе с моим со­ратником Сельви (Селивановым Николаем) недели три. Ирина Ивановна была огромного роста, лет 60-ти. Муж её был осуждён на 10 лет как «верующий». В «Доме ком­муны» в 5—6 этажей были квартиры — из коридора дверь в маленькую прихожую, несколько жилплощадей в 1 или 2 комнаты с кухонькой и общей уборной. Ирина Ива­новна рассказывала, что она как-то явилась в жилищный отдел и попросила для себя квартирку. Ей ответили: «Ты, мамаша, пролетарского происхождения, имеешь право на квартиру, но так как ты верующая, то будешь ежедневно убирать и чистить 80 уборных». Она согласилась и еже­дневно чистила эти уборные.

Она рассказывала: «Когда началась война и немцы были уже близко, я была в деревне. Пошла в лес по ягоды и вижу, что между кустами прячутся солдаты. Я спраши­ваю: «Сыночки, что вы здесь делаете?» Мне отвечают: «Да вот, немец близко». — «Чего же вы не сдаётесь?» — «Мы бы сдались, мамаша, да вот за этим кустом командир, не разрешает». Я подошла к этому командиру и говорю: «Лучше сдавайтесь, они уже близко». Он отвечает: «Я бы сдался, да у меня нет цивильной одежды».

Я пошла в хату, вынесла старые штаны и пиджак. И, только он оделся, как раз подошли немцы, и солдаты сдались; а он ушёл в лес, и некоторые солдаты тоже разо­шлись — по домам, кто близко жили.

Уже у нас были немцы. Пошёл слух, что они пленных ведут. Мы по русскому обычаю вынесли на дорогу кто что мог: кто молока, кто варёной картошки, кто хлеба, а кто ничего не имел, то просто кувшин воды. Видим — вдали облако пыли: немцы гонят пленных. Они грязные, запы­лённые, уставшие. Мы к ним, а немцы нас отгоняют, не позволяют давать передачи. Некоторые падают от устало­сти, немцы их закалывают штыками. Мы им этого никог­да не забудем: ведь это наши сыновья, мужья и братья…

Правда, немцы отпускали по домам пленных, которые были из ближайших деревень: мои хозяева, два брата, у которых я летом жил, были отпущены домой.

Ещё Ирина Ивановна рассказывала, что в одной де­ревне около Гомеля господ офицеров — бывших совет­ских — из города привозили мертвецки пьяными, погру­зив их кучей в сани. Из казармы в город их стали пускать по увольнительным запискам. Форма немецкая, погоны вроде русских, на рукаве щиток «РОА» (Русская освободи­тельная армия). В Бобруйске формировался полк армии генерала Власова — так его тогда называли, под командой майора сербской службы Слюсаревского…

Как-то утром я собирался на службу, которая начина­лась в 7.30 утра. Селиванов куда-то вышел, и я один был на кухне. Ирина Ивановна и говорит мне: «Какие вы там итальянцы? Вы наши старые русские царские офицеры…» Вижу, у неё на глазах слезы, и я ничего не сказал, а вы­шел, чтобы тоже не расплакаться. Через несколько дней я перешёл на другую квартиру, где и жил уже недели три до самого отъезда в Италию. Очень милая семья — два дома под одной крышей, и живут два брата. Хозяйка на 10 лет старше мужа, двое детей, милые мальчики. Когда я приходил с обеда, то меня встречали: «Дядя, принесли пряника?» Я получал за обедом и за ужином по хлебцу в 300 граммов каждый, сам не ел, а всегда им приносил. И итальянский хлеб был белый, а немецкий — темный…

Как-то мы компанией возвращались со службы до­мой — я, болгарин Стефани, Селиванов и ещё кто-то. На улице около дома стоит группа соседей, окружили одно­го из них, очевидно, выпившего. Селиванов по своему обычаю сделал ему замечание, что он мешает нам пройти, загородив собой тротуар, и прибавил: «Счастье ваше, что мы итальянцы, а если бы были немцы, то ещё вас из­били бы…»

Напротив в том же дворе в отдельном доме жила раз­ведённая Павла Семёновна, у неё жил высокий итальян­ский офицер; иногда я к ней заходил за книгами, и мне она даже подарила «Историю СССР» и «Географию СССР» в двух томах. Я их привёз в Рим и подарил Герцогу Лейхтербергскому для библиотеки при Русском собрании. За ней ухаживал немец Фриц, фельдфебель из интендантства. Сидят вдвоём на заборе и смотрят друг на друга — уж не знаю, на каком языке они разговаривали. Однажды при­хожу — во дворе лежит гора обрезков от досок с лесопиль­ного завода, это Фриц прислал целый грузовик дров.

Иногда к нам заходил полицейский побеседовать, у него жил наш офицер, русский, подполковник инженер­ных войск. Как-то раз пришёл полицейский к Павле Се­мёновне и принёс приказание — ездить на рытьё проти­вотанковых заграждений. Она сказала, что не поедет. По­лицейский сказал, что это приказ свыше и отказываться нельзя. Она как стала ругаться матерными словами. Сама она из простых, но в Ташкенте вышла замуж за врача, по­том разошлась с ним и очутилась в Гомеле.

Ежедневно под вечер к нам собирались соседи и в ожи­дании тревоги играли в дурака, домино и вели со мной бесконечные разговоры. Ругают советскую власть на чём свет стоит, многие из них уже «сидели» по несколько лет. Я как-то спросил: «Вот вы ругаете коммунистов, а какую вы власть хотели бы? Как при царе?» Мне отвечают: «Так разве мы об этом можем мечтать? При царе был просто рай на земле, нам хотя бы немного лучше, чем было при советах…»

Разговорились с женщиной, ездившей на Полтавщину за хлебом. Рассказала, что немцы сожгли четыре деревни, куда заходили партизаны — являлись к старосте и требо­вали хлеба и сала, попробуй не дать! Немцы в наказание зажигали деревни со всех концов, никого не выпускали, детей штыками бросали в огонь…

Как-то мы после налёта пошли посетить наших хозяев-«богомазов» на Будённовской улице: дом очень пострадал от вблизи упавшей осколочной бомбы, окна разбиты, в стенке, около которой я спал, — дыра, а крылечко, с ко­торого мы с хозяевами наблюдали бомбардировки, почти снесено огромными осколками. Рядом был красивый до­мик с зелёными ставнями, мы раза два туда заходили, что­бы там поселиться, но хозяев не заставали — теперь этого дома не было, разрушен вблизи разорвавшейся бомбой и сгорел дотла.

Наших прежних хозяев мы не застали, они уехали в де­ревню. Счастье наше, что мы за два дня до этого переехали в другой район! Я дал почитать хозяину (графу Корбуту) «Сионские протоколы», чуть ли не первое издание, при­везённое мною из Парижа. Книга пропала, но я не жалел, так как уверен, что она в рукописных копиях размножена среди русских людей, которые особой симпатии к «иеру­салимским дворянам» не питают. Мне даже говорили: «Если у нас начнётся по-настоящему, то мы ни одного еврея не пощадим!» Рассказывали, что в какой-нибудь лавчонке, кооперативе или киоске для продажи прохла­дительных вод все служащие христиане, но достаточно влезть туда одному еврею, как через некоторое время там ни одного христианина не останется. Хотя Гомель и счи­тался до революции одной из «еврейских столиц», но при мне там ни одного еврея не было. Но никто не упоминал о расправе немцев с евреями. Я переночевал раз в одном до­мике, хозяйка была очень милая, но я ушёл, так как окна были разбиты, а в начале марта под разбитым окном удо­вольствия мало, и я ушёл оттуда на следующий день. По­том мне говорили, что хозяйка — еврейка, но её немцам не выдали, так как она хороший человек.

18 марта. Бесплатное развлечение: в «Доме коммуны» загорелся чердак, прибыла итальянская пожарная коман­да, в касках и всём том, что полагается для благоустроен­ных пожарных команд. Офицерская столовая на втором этаже, мы обедали и из окон наблюдали, как над нами ту­шили пожар, к часу дня всё было окончено. Ночью был налёт авиации, пострадала товарная станция, долго ши­пел раненый паровоз.

Утром было прощание с командиром корпуса (эксчеленца) генералом Гарибальди, каждому пожал руку. По­лучили в подарок по 500 наилучших хорватских папирос, но за транспорт их заплатили по 24 лиры. Вечером одна бомба упала около домика, где мы хотели остановиться на постой, но не застали хозяев, — убит один итальянский солдат и трое раненых. Мы говорим, что кто-то о нас усердно молится… Около штаба корпуса стоит прожектор и около него упало три бомбы, так что прожектор больше не зажигали.

23 марта — фашистский праздник. Утром было синема, говорящая картина, длинная, мало интересная — вся аппаратура привезена из Италии в чемоданах. Потом длинную душещипательную речь произнёс полковник, заведующий отделом «Ассистенца» (учреждение, ведаю­щее распределением подарков, поступающих в огромном количестве из Италии), главный казнокрад. Нам многого недодают из положенного — Муссолини установил такой паёк для армии, что не хуже американского, — итальянцы ропщут, но никто не жалуется. Мы объясняем это их пси­хологией: если начальник ворует, то младшие тоже будут делать то же, когда достигнут высшего чина. Я никогда не слышал, чтобы русский офицер позволил бы себе нажи­ваться за счёт подчинённых, и в испанской армии я тоже ничего подобного не видел, там бывает даже соревнова­ние среди офицеров — кто лучше кормит своих солдат.

Обед по случаю праздника был улучшенный. Итальян­ские офицеры — а их обедает человек 50 — пытались хо­ром петь фашистские песни — «Джовинецца» и другие. Каждый пел соло и фальшиво — получилась какофония сверхъестественная, я в жизни не слышал подобного хо­рового пения. Потом пошли в штаб корпуса получать по­дарки, каждому пакет от женской фашистский организа­ции. В моём пакете были тёплая бязевая рубаха, тёплые перчатки, тёплые носки, папиросы и шоколадка. Некото­рые пакеты были вскрыты, содержимое частично изъято, судя по списку, в каждом пакете. Кроме того, выдавали отдельно по несколько коробок сардин, по две шоколад­ки, два пакетика румынских бисквит и дешёвое стило. Старшим в чине выдавали немного больше — таков, вид­но, обычай.

Солдата нашего Уффичио получили семь пакетов по­дарков на 20 человек. Видно, остальное пошло на воль­ный рынок.

Накануне в Гомеле были сбита два советских бомбар­дировщика, взята в плен четыре красных авиатора. Был сбит также один английский самолёт. Немцы привезли в Гомель крупные противоавиационные пушки и несколь­ко прожекторов — теперь в Гомеле стало около сорока орудий.

Получил из Рима открытку от Юренинского¹⁸ (он те­перь Джурими), с ним в Риме Белин¹⁹, ожидают из Испа­нии ещё нескольких человек. Но они просидели в Риме девять месяцев и на фронт не попали.

На днях произошёл случай с сотготененте Де-Изола (майор югославский армии Островский²⁰), он команду­ет казачьей сотней в Новой Белице. Островский — быв­ший кадет Русского кадетского корпуса в Югославии, 35-ти лет, майор югославской армии. Итальянские офи­церы не пускали в убежище нескольких русских женщин, и Островский за них вступился. Итальянцы говорили, что убежище для них, а не для русских. Островский был на взводе, произошла перебранка, перешедшая в рукопри­кладство. Островский потерял пистолет и один зуб. Его отдали было под суд, но без последствий. Вместо него казачьим отрядом командовать был назначен сотготененте Ди-Фонтани (югославский майор Фарафонов). Оба они были представлены к высшей награде за хра­брость — серебряной медали. Я потом видел Фарафонова в Риме с медалью, но не знаю, получил ли её в результате и Островский. Русские офицеры в Югославии дрались до последнего, когда немцы наступали на эту страну, потом Островский был и в итальянском плену. Под арестом он опустился — погон один висит, пуговицы на мундире ото­рваны. Селиванов ему сделал замечание, и Островский мне потом жаловался: «Какое право этот маленький име­ет делать мне замечания…»

Дивизион казаков формировался при итальянской 6-й армии, стоявшей на Дону: 1-й эскадрон — донцы, от­ряд Кампелло (по имени командира — графа Кампелло, итальянского офицера), и 2-й эскадрон, носивший на­звание «Владимир Иванов» — в честь русского офицера- переводчика, убитого бомбой в Луганске. Солдаты — на­половину не казаки. Офицеры носили серебряные пого­ны со звёздочками. Содержание: капитан — 2S00 рублей в месяц, тененте — 2000 рублей и соттотенентс — 1500 руб­лей. Офицеры в Миллерово допускались в итальянское офицерское собрание, но вели себя неприлично — смор­кались в скатерти и так далее. В Гомеле в наше офицер­ское собрание пришёл такой офицер из части, стоявшей в Новой-Белице, но итальянские офицеры отказались допустить его в свою среду. Этот офицер, ничтоже сумняшеся, пошёл на кухню, и повара дали ему поесть. На следующий день он опять явился обедать на кухню. Тог­да итальянские офицеры запротестовали, сказав, что он к обществу итальянских офицеров не принадлежит, так как не прошёл через Военное министерство, как мы, на­пример. Русские офицеры-переводчики возражали: «Вы наделали офицеров, а прав им не даёте!» Его хотели по­садить снова на кухне, но мы выслали к нему Сладкова, и тот сказал: «Раз вы носите погоны русского офицера, то не имеете права обедать на кухне, а если хотите, то присылайте за обедом своего вестового». Тот говорит: «А у меня нет вестового». Сладков ему заявил: «Чтобы вас больше не было на кухне! Делайте, что хотите, но вы должны от­носиться с уважением к русским офицерским погонам!» Больше мы его не видели — тип и замашки старого рус­ского унтера.

Кстати, после эвакуации итальянской армии из Рос­сии казаков итальянцы вывезли в Италию — человек 300. Были они там в Падуе, устроили хор, оркестр, давали кон­церты. По слухам, воевали во время переворота, когда убили Муссолини, против немцев…

Против «Дома коммуны» огромный пустырь, там был какой-то завод, чуть ли не танковый, но остались лить канавы фундамента, ни одного кирпичика — всё было растащено. В конце пустыря — симпатичный домик, где жили Островский и Фарафонов, там была масса книг, и они приносили их в Уффичио, там я прочёл «Морские рассказы» Станюковича. Вообще в домах много книг, много довоенных изданий.

Из «Дома коммуны» наше Уффичио перешло в здание, где помещается штаб корпуса. Это большой дом — быв­ший сельскохозяйственный институт, выкрашенный в нежно-розовый цвет. В Гомеле вообще все бывшие офи­циальные советские учреждения почему-то розового цвета, тогда как «Дом коммуны» вымазан сажей. Наше Уффичио теперь подчиняется майору Рокка, заведую­щему транспортным отделом корпуса. Это настоящий офицер, который сделал бы честь любой армии. На днях штаб 8-й армии уехал в Италию, из Бобруйска уехали остатки разбитого 3-го корпуса. По слухам, в Бобруйске формируется русская часть, ею командует Слюсаревский, русский, майор югославской армии. По слухам же, в Гер­мании русские части подчиняются бывшему советскому генералу Власову. Итальянцы формируют у себя русские национальные части, под русским трёхцветным флагом и с русскими погонами, в пику немцам.

Три ночи провели спокойно — не было налётов авиа­ции. К нашему ужасу, возвратился из львовского госпи­таля «губернатор» — А.А. Селиванов. К нашему удоволь­ствию, в Киеве он простудился, и его отправили во Львов. Все были довольны, уверяли, что он больше не вернётся, что расстались с ним навсегда, но я уверен был, что он ещё может вернуться. Так и получилось: смотрим — на улице под окнами штаба корпуса бредёт с опущенной головой «губернатор» в сопровождении капитана (тот хорошо говорил по-русски, так как служил в Доброволь­ческой армии — кажется, в Дроздовском полку), за ним денщик капитана несёт вещи. От нас присоединили к ним Селиванова (Сельви). «Губернатор» заявил, что раз Селиванов — его однофамилец, то обязан заботиться о нём! Передали нам его слова: «Полковник Риччи собрал всех русских и приказал, чтобы все обо мне заботились, а которые не заботятся, я им не забуду… В особенности не прощу Николаю Ивановичу Селиванову, моему одно­фамильцу…»

Нашли для него комнату. «Губернатор» изводил хозяй­ку тем, что весь день заставлял кипятить ему воду для чая. Как-то хозяйка ушла на базар, и «губернатор» решил по­пить чайку, стал на плите кипятить воду. Но вьюшка была закрыта, и весь дом наполнился дымом — прёт через окна и двери. На базаре кто-то из соседей сказал хозяйке, что её дом горит. Она потом пришла к нам и горько жалова­лась на своего постояльца. И жалко бедную женщину, и смешно.

Кстати, когда в Екатеринославе «губернатор» был на квартире у какого-то самостийника-агронома, он ино­гда заходил к нам — а мы жили с «нашим» Селивановым в доме простого рабочего. Зашёл как-то разговор, а «гу­бернатор» и вмешался: «На основании учения энцикло­педистов Декара, Вольтера и других, на основании но­вейших данных психометрии и оккультизма…» Я его еле остановил:

— Александр Александрович, давайте поговорим об этом завтра…

Там же, в Екатеринославе, пришёл к нам и говорит: «Мой хозяин большевик и ваш тоже». Наш хозяин слы­шал, получилось конфузно…

Даже в Риме уже, после возвращения из России, ког­да зашёл разговор о нашем скором отъезде в Германию, Селиванов (Сильвано) опять заявил, что ему нечего бес­покоиться, ему место губернатора обеспечено…

Апрель 1943 года

Наше Уффичио (контрразведка) перешёл в дом, где помещался штаб уехавшей в Италию 8-й армии. Мы за­нимаем большую комнату — это какой-то институт. Наш начальник — капитан Виола, и мы подчиняемся началь­нику транспортного отдела корпуса майору Рокка. Транс­порт теперь — вещь серьёзная, так как все окрестные леса кишат партизанами, которых насчитывают тысяч сорок. Немцы сами их фабрикуют. При немецком наступлении бежали в леса те, кто не успели эвакуироваться — евреи, комиссары, коммунисты. Приходят ночью в деревню и требуют у старосты хлеба, сала и прочего — попробуй им отказать! Через несколько дней приходят немцы, зажи­гают деревню со всех сторон, всех убивают. Когда немцы приходят на расправу в следующую деревню — она уже пустая, все бежали в лес к партизанам. Поезда ежеднев­но взрываются, на дорогах рвутся петарды, несмотря на то что через каждые полтора-два километра расположе­ны посты с пулемётами. Прежде всего страдает немецкий транспорт.

Между тем из Гомеля ежедневно отправляются гру­зовики с продуктами в Клинцы, за 120 километров, но почему-то не нарываются на мины, поставленные парти­занами. Как говорят, между итальянцами и партизанами заключено молчаливое соглашение о взаимном ненапа­дении. Так это или не так, но нс было ни одного случая, чтобы итальянские грузовики пострадали!

Мы, русские, приходим в отдел транспорта в 7.30 утра и сидим до 1.30 дня, идём в перерыве в офицерское со­брание и потом снова приходим в 3.30 и сидим до 7-ми вечера. Пишем письма, рассказываем анекдоты, читаем книги. За отдельным столиком в углу сидит капитан- альпиец хорват Рендич (с красным галстуком — это бое­вое отличие полка), по-русски он не говорит, всё время что-то пишет. Когда мы возвратились в Италию, то в Риме встретились с ним, и он заговорил на прекрасном русском языке; вероятно, тогда он был приставлен сле­дить за нами!

Распространился слух, что все офицеры славянского происхождения будут отправлены в Италию — вероятно, вследствие неудач на фронте им не доверяют. Нас это не касается, ибо мы «чистокровные» испанцы, мы на осо­бом положении — у нас, русских, у каждого на мундире по два ряда ленточек испанских боевых орденов, какие имеются и у некоторых итальянцев, тоже воевавших в Испании.

В сущности, наша обязанность — контрразведка. Капитан Виола как-то подошёл ко мне и говорит: «Га­бриэли, постарайтесь больше ходить по домам, заводить знакомства и узнавайте побольше насчёт партизан». Я пошёл, встретил на улице какого-то гражданина, и он сообщил мне фамилии трёх парашютисток, сброшенных с красных самолётов в наших тылах, все три из Гомеля, и население их знает: Вера Ломако, Степенко и Валентина Гризодубова.

Капитан Виола нам показывал бумажку — донос на Фиакко, прибывший из Клинцов. Фиалковский там стал переводчиком в артиллерийской части. В доносе говори­лось, что соттетененте Фиакко ведёт знакомство с мест­ными жителями, бывает у них в домах. Мы только по­смеялись над этим. Капитал Виола питает к нам, русским испанцам, особенную симпатию, он отстоял нас, просив, чтобы нас никуда не посылали, а оставили при нём. Как- то он обратился ко мне: «А у вас есть денщик?» — «Нет, господин капитан!» — «А кто вам сапоги чистит?» — «Я сам». — «Хотите, я вам дам денщика?» Но я отказался. Сладков и болгарин Стефани имеют одного денщика на двоих, но ему делать нечего.

Капитан Виола любит петь «Колыбельную песню» — с сицилийским акцентом: «Шпи, мой ангел, тихо, шладко, пешенку спою…»

У меня кончилась сапожная мазь, и я узнал, где её мож­но купить. Около моей квартиры в доме одна комната за­бита итальянскими продуктами: ящики с папиросами, га­летами и прочим казённым добром. Откуда всё это? Про­давец меня честно предупредил, что мазь портит кожу, и действительно, через несколько дней ботинки были в мелких трещинах.

За март месяц на Гомель было сделано 24 налёта совет­ской авиации: было сброшено 700 бомб на город и 300 на предместья. Разрушено около 300 домов, повреждено около 600.

14 апреля. Ночью был налёт авиации — 6 самолётов, сброшено 55 бомб, 19 домов разрушено и 29 повреждено. За две недели в столовой после ужина было кино, уходить нельзя. Сеанс продолжался и во время налётов, пока про­вода не были порваны и не наступала темнота. Я тогда выходил в коридор и со второго этажа «Дома коммуны» наблюдал взрывы, прожектора и стрельбу артиллерии. Раз как-то я наблюдал со своей квартиры, как немецкие зенитчики сбили один самолёт — обыватели пришли в восторг: «так ему и надо, с…у сыну!» Должен сказать, что итальянские офицеры вели себя во время налётов превос­ходно. Как-то раз, когда провода были порваны и насту­пила темнота, солдаты подали свечи, и офицеры с хохо­том вытащили из-под стола хозяина собрания, офицера.

В темноте расходились по домам — мне близко было, дверь в дверь.

На следующий день опять налёт: 45 бомб, воронки та­кие, что двухэтажный дом может свободно спрятаться. Налёт был с 8.30 до часу ночи.

16 апреля 1943 года. Мой день рождения — 46 лет, никак не праздновали. Утром в собрании по приказу свыше яви­лись все офицеры — около 50 человек. Пришёл началь­ник штаба корпуса полковник Альмечи и сказал: «Рас­пространяются неправдоподобные слухи о нашем скором отъезде в Италию. Кто из офицеров слышал — выйдите». Никто не вышел, хотя об этом шли бесконечные разгово­ры за столом. Полковник заявил: «Вы недостойны звания офицера… Что, вы хотите, чтобы я за стол сажал с вами карабинеров?» Повернулся и ушёл. Офицеры взяли лист бумаги и написали: «мы ничего об этом не слышали» — и все подписались. Потом составили новую версию: «Все слышали, но никто на это внимания не обратил» — и опять подписались. Болгарин Стефани заявил, что «рус­ские переводчики якобы ничего об этом не слыхали и ничего не знают». Тогда все офицеры и мы тоже запро­тестовали и сказали совершенно резонно: все вместе едят, и все должны нести одинаковую ответственность. Больше всех волновался Сладков, хотя ни слова по-итальянски не понимает, но его успокоили, что, мол, это не наше дело, наша обязанность — слушать, наблюдать и молчать… Еле успокоили.

Видел брошюру, изданную Итальянским военным ми­нистерством — «Новое в военном деле за границей» — три таблицы в красках новых советских военных форм (сол­датские, офицерские и генеральские погоны, как в Импе­раторской армии, лишь маленькая разница в количестве звёздочек).

После обеда по наряду был в театре около вокзала — был какой-то немецкий праздник, и послали итальянских представителей. Шла какая-то оперетта, играла знамени­ тая немецкая артистка Лили Даговер (я её видел в филь­мах) — на сцене артистка раздевалась почти догола. Стар­шие офицеры, начиная с капитана, говорят младшим «ты», но к нам никто на «ты» ни разу не обращался.

Островского (де-Изола) вызвали в Бобруйск на суд по делу об инциденте с итальянскими офицерами в убежище. Говорят, что суд может присудить его к разжалованию и к заключению в тюрьму. Но, по сведениям, все наказания отбываются после окончания войны. Арест не отбывается на гауптвахте, а делается вычет из жалованья.

22 апреля. Страстной Четверг. В этом году православная Пасха совпадает с католической. В церковь пойти нельзя, так как приходится высиживать положенные часы в Уф- фичио. Есть приказ: мы вскоре уезжаем в Италию, а вме­сто нас, возможно, прибудет броневой корпус. Тогда по­чему же начальник штаба корпуса несколько дней назад угрожал сажать за обедом карабинеров? В приказе гово­рится, что итальянцы хорошо обращаются с населением, у которого создалось самое лучшее мнение о них. Но все должны помнить, что население — это одно, а существу­ет страшный враг — коммунизм. Мы все должны были расписаться в прочтении этого приказа. Не составляло секрета, что итальянские части, стоящие в окрестностях (Клинцы), уже не боеспособны и заключили нечто вроде перемирия с партизанами: мы вас не трогаем, не трогай­те и вы нас. Вокруг здания штаба корпуса — окопы для защиты от партизан, патрулируют парами карабинеры в своих наполеоновских шляпах, усилены караулы.

Вчера вечером на наших глазах был сбит советский бомбовоз, упал в 40 километрах, лётчики — 6 человек — погибли, было 5 бомб по 500 кило. Жители, наблюдав­шие за обстрелом самолёта зенитками, были опять в восторге.

25 апреля — Пасха. Ночью пасхальной службы не было — перенесена на 5 часов утра. Я отстоял всю службу в соборе: большой хор, пел хорошо. Собор уже восстанов­лен — при красных там был склад. Я был единственным из итальянских офицеров, было ещё несколько итальян­ских солдат — не знаю, какой они нации. Тёплая весенняя ночь, я был в одном мундире, без шинели. Было много на­рода и около церкви, как в старое время, освящение кули­чей и яиц. Вернулся домой, похристосовался с хозяевами, сели за стол. Мне удалось сэкономить литр вина, хозяева достали водки, я вынул несколько коробок сардин. Очень трудно было достать бутылку для вина: наш один был на квартире у полицейского, который был занят изготовле­нием самогона, заполнил все бутылки, и мне удалось вы­просить одну, а он приготовил бутылок тридцать самого­на. От непривычки я «устал» и лёг отдохнуть на диване, положив пистолет под подушку.

Обед в офицерском собрании был улучшенный, мно­го было вина и ликера. Мы подвыпили, как и все, но по­том нам показывали донос, что все русские были на Пасху пьяны. Наше начальство только посмеялось, так как все итальянцы были на взводе, как и мы. Как приятно было провести Пасху на родной земле! Все одеты хорошо, все радостны. Ни утром, ни вечером я на службу не пошёл — без последствий.

В Страстную субботу, возвращаясь из Уффичио домой вечером, проходил, как обычно, мимо сквера, огорожен­ного проволокой с немецкими часовыми, — говорили, что там склад снарядов и часовым приказано стрелять во всякого, кто попытается туда войти. Недалеко, на моей улице (улица Жарковского, бывшая Почтовая) — огром­ная усадьба, где помещается учебная рота связи из русских под командой немцев; усадьба обнесена проволокой, там нечто вроде гимнастического городка, где упражняются солдаты. Смотрю, под забором солдаты роются в земле в нескольких местах. Пришёл домой, а хозяин мне показы­вает золотую царскую пятирублевку, купленную у солдат! В доме жил еврей, зубной врач, он сбежал, а в развалинах дома, где была кухонная плита, солдаты нашли несколь­ко золотых пятирублевок и десятирублевок. Это увидел переводчик-немец и отобрал. Потом узнал об этом не­мецкий офицер и приказал возвратить монеты солдатам. Напротив другой разрушенный дом, остался лишь фунда­мент — там тоже жил еврей; говорили, что там тоже можно золото найти. В Днепропетровске нам рассказывали, что дети рылись в подвале, подошёл немец, спросил, что они делают. Они ему ответили, что здесь жили евреи и, когда уезжали, что-то закапывали. Немцы стали рыть и нашли ведро с золотыми монетами и серебряной посудой…

27 апреля. Через Гомель прошёл утром эшелон войск из Клинцов в Италию. Эвакуируются все итальянские ча­сти, — мы, вероятно, уедем 7 мая, после штаба корпуса.

На Пасху советская авиация оставила нас в покое, только на первый день под вечер пролетел высоко развед­чик и бросил одну бомбу невдалеке от штаба корпуса на мост, но безрезультатно. Итальянские солдаты продают за бесценок казённое имущество: ботинки за 30 марок, а раньше 200 марок (марка — 7,50 лир по курсу). Мой хо­зяин живёт тем, что покупает у итальянцев вещи и про­даёт их крестьянам, приезжающим на базар из окрестных деревень.

В Гомеле находится отряд казаков под командой ита- льяского капитана, при нём тененте Конецкий, сын свя­щенника из Бари. Говорят, что это зверь и садист, само­лично расстреливавший русских совершенно зря. Капи­тан просит у командира корпуса разрешение поехать в Италию, чтобы ходатайствовать о вывозе казаков в Ита­лию. Мы, русские испанцы, были бы не прочь остаться в России, но нам это невозможно, так как мы считаемся на службе, мы принесли присягу королю. В Гомельской гу­бернии губернатором немец — доктор Шварц, очень хо­роший человек, идущий навстречу русскому населению. Как я уже говорил, Гомель, вероятно, единственное место на оккупированных российских территориях, где разре­шена свободная торговля. При нём русский начальник области (губернатор) — подполковник армии Колчака Ясинский²¹, служил у советчиков инженером. Ходит слух, что он собирается просить у «эксчеленца» (командира корпуса), чтобы русские переводчики остались в России при нём.

Прибыл в Гомель полковник Риччи — комбинатор. У нас такого офицера давно отдали бы под суд за тёмные делишки и разжаловали бы. Но это не наше дело — мы только наблюдаем и мотаем на ус: со своим уставом в чу­жой монастырь не лезь… Он свой гарем довёз до Буда­пешта и там его бросил, пообещав своим одалискам по­хлопотать об их отъезде в Италию. Уж не знаю, как это получилось, но через несколько дней одна из его «па­рашютисток» явилась к нам в штаб корпуса, в Уффичио наше, к майору Рокка (мы все сидели в одной комнате), и заявила, что родители её — итальянцы, что она родилась в Петербурге и просит исходатайствовать ей визу в Ита­лию. На следующий день она пришла два раза и привела с собой свою подругу (менее красивую). Не знаю, чем дело кончилось.

Селиванов, Сладков, Ларионов и Мшанецкий (сотготененте Вольмари, югославский офицер) дали сведения о своей прошлой службе для подполковника Ясинского, чтобы он похлопотал об оставлении их в России, я отка­зался от этой авантюры.

30 апреля. К нам в Уффичио пришёл подполковник Ясинский — русский губернатор Гомельской губернии, и представился. Майор Рокка повёл его к эксчеленца в со­провождении капитана-итальянца, пробывшего десять лет при итальянском посольстве в Москве. Потом под­полковник Ясинский рассказал Ревишину (югославский офицер), что он сказал командиру корпуса, что «мы на­кануне решающих событий» и что он откроет генералу истинную причину поражения итальянцев и немцев. Ге­нерал просил его составить меморандум, так как он, как командир Экспедиционного корпуса, по возвращении в Италию будет принят королём и Муссолини. Но мы и сами знаем причины поражения — Гитлер вёл борьбу не для освобождения русского народа от коммунизма, а стремился завоевать Россию. Нам несколько дней тому назад дали прочесть немецкий приказ, на четырех листах, который кончается словами: помните, немцы, что без по­мощи русского народа нам не победить коммунизм! Мы все прочли и расписались в прочтении. Но этот приказ запоздал на три года! Нам жители говорили, что если бы немцы пошли нам навстречу и сбросили бы коммунизм, то мы все пошли бы им помогать, а в каждой деревне по­ставили бы памятник Гитлеру!.. 

Май 1943 года

1 мая. Советское радио передало приказ Сталина: 1 мая не праздновать, а всем работать. По случаю «пролетарско­го праздника» советский бомбовоз сбросил три бомбы на окраине города у реки Сож, куда Сладков давно сбежал со своей квартиры — но вот и там теперь неспокойно, бро­сают бомбы. На старой квартире его вещи, и хозяева бес­покоятся — что с ними делать, куда он делся вообще?

Получил свидетельство на право ношения «Военного креста» (но я его никогда так и не купил, даже не знал, какой он — но ленточку в Риме потом носил…).

Так как мы соприкасаемся с корпусным транспортом, то узнали наш маршрут — едем через Брест-Литовск и Вену, всего уйдет 134 эшелона: 24 с людьми, 71 с авто­мобильным имуществом, остальные с интендантским и инженерным имуществом. Отсюда поезда уйдут длиной в 500 метров, в Брест-Литовске будет перегрузка в итальян­ские поезда (традотгы) и из пяти местных будет составле­но пять итальянских.

Во дворе дома штаба корпуса происходила церковная служба — мы наблюдали: сначала явился эксчеленца, потом привели команду карабинеров, началась месса, потом пришло человек 70 солдат — в каждой стране свои обычаи.

В городе ходят панические слухи — боятся налёта пар­тизан. По улицам усиленные патрули немцев и итальян­цев, дом штаба корпуса оплетён колючей проволокой и окопами, на углах улиц пулемётные гнезда. Вечером нем­цы устроили для итальянцев сеанс кинематографа — ин­тересное обозрение и хороший фильм с Марикой Рокк, прекрасной артисткой. Генералы — немецкий и итальян­ский — ушли в 12 часов дня, мы остались на обед, на службу уже не пошли. Вечером после ужина было синема в нашей столовой, с 9-ти до 10-ти вечера был налёт авиа­ции, сброшено 30 больших бомб, а в Ново-Белице сгоре­ло б домов, убито 6 итальянцев и сгорело 10 грузовиков. Ночью сильный туман и лучи многочисленных прожекто­ров как-то странно преломлялись — интересное зрелище. Сбит один советский бомбардировщик.

5 мая. Утром в штабе корпуса собрались все офицеры — немцы вручили Железные кресты командиру корпуса (бывшему начальнику инженерной части — под его руко­водством итальянцы навели понтонный мост через Днепр и переправились), потом начальнику штаба и одному под­полковнику (тененте-колонелло). Было всем предложено хорошее вино и бисквиты. После обеда сновав штабе кор­пуса все собрались и представлялись полковнику — ново­му начальнику штаба. Один из наших, прибывший из Ал­бании, где он служил после албанского похода (молодым был в Галлиполи в каком-то военном училище), заслужил замечание от полковника — что он не так прикладывает руку к головному убору. Тот ответил: «Я это делаю так, как меня учили в Российской Императорской Армии». Пол­ковнику крыть было нечем. Полковник затребовал спи­сок русских переводчиков. В общем, готовимся к отъезду. Получили сухой паёк на четыре дня — галеты и консервы, ужин в собрании был холодный.

Прощай, Родина!..

7 мая 1943 года. Проснулись в 3.30 утра, попрощались сердечно с нашими хозяевами — два брата с жёнами и детьми. Моя хозяйка, слушая мои рассказы, часто, при­горюнившись, говорила: «И таких людей, как вы, лишили родины…» Где бы мы ни располагались — все приглашали не забывать их, если снова попадём в их город. Какой до­брый и гостеприимный русский народ! За 25 лет комму­нисты не смогли уничтожить прекрасные черты русского народа — приветливости и гостеприимства.

К 5-ти утра, как было условлено (вещи мы сдали на­кануне), пришли к «Дому коммуны», но камионы с на­шим добром уже уехали. Пришлось идти на товарную станцию — шли часа два, нас собралось несколько рус­ских. Наконец нашли свой эшелон. Один лишь неболь­шой классный вагон, и мы устроились в «40 людей или 8 лошадей» — 6 офицеров и 22 солдата. Тронулись в путь в 11 часов утра.

В Гомеле всю весну не было ни одного дождя, и деревья не распустились, а проехали несколько километров — де­ревья уже покрыты листьями и цветут. Километров десять ехали мимо какого-то огромного фруктового сада. В Го­меле масса фруктовых деревьев, и на некоторых улицах огромные груши. В 2 часа дня объявился Жлобин, мне знакомый ещё по германской войне, когда мой 321-й Ок­ский полк (81-й дивизии) несколько раз перебрасывали с германского на австрийский фронт и обратно.

В 5 часов вечера — Бобруйск со старинной крепостью, в 7 вечера — Осиповичи, и в 11 вечера выехали на Минск, но остановились в 30-ти километрах от него. В 2 часа ночи тревога — на правом пути взорвалась мина (мы же ехали по левому пути). Наш паровоз и тендер сошли с рельс, задержка на 12 часов — пока починят путь и доставят на место другой паровоз. Днём прибыли в Минск, но на станции простояли недолго…

¹⁸ Юренинский Михаил Николаевич — капитан Мар­ковского пехотного полка. В годы гражданской войны в Испании воевал в Русском отряде армии генерала Фран­ко. С 1940 г. служил в испанском государственном банке. Умер в Мадриде от кровоизлияния в мозг.

¹⁹ Белин Петр Васильевич — капитан Корниловского артиллерийского дивизиона. Окончил Михайловское ар­тиллерийское училище. Участник 1-го кубанского похода. В годы гражданской войны в Испании служил офицером в армии Франко, а во время Второй мировой войны — в итальянских войсках в России. После войны жил в Ис­пании, работал инженером в организациях по восстанов­лению опустошенных войной местностей, затем — на Ис­панском национальном радио. Умер в Мадриде 31 июля 1977 г. от рака легких.

²⁰ По всей видимости, речь идет о майоре Вадиме Островском. В. Островский родился в 1906 г. в семье офи­цера Императорской армии, пропавшего без вести в Граж­данскую войну. Вместе с матерью эмигрировал в Югосла­вию. Учился в Крымском и 1-м Русском кадетских корпу­сах, а затем в Югославском юнкерском училище, откуда вышел в артиллерию. Служил в береговой артиллерии Югославской армии на Адриатическом море. Вторую ми­ровую войну начал в чине капитана, исполняя должность командира батареи в Долмацио (Италия). В одном из боев попал в плен. Изъявил желание сражаться против боль­шевиков. Служил в русских добровольческих формиро­ваниях в России. Был произведен в чин майора. В конце войны (с января 1945 г.) — командир дивизиона кавале­рийского полка, затем — командир полка. Был награжден Железными крестами 1-го и 2-го класса. После капиту­ляции Германии вместе с казаками находился в Лиенце. За смелые высказывания в адрес английских офицеров, руководящих выдачей казаков в СССР, был приговорен к расстрелу, но бежал. После войны вернулся в Италию, а спустя некоторое время переехал в Аргентину. Рабо­тал коком на пароходе, совершавшем рейсы в Европу, и охранником на бензоколонке. При налете на бензоколон­ку бандитов был сильно избит и скончался от нанесенных ран (1969-1970 гг.)

²¹ Ясинский Валерий Абросимович (Амвросиевич) — дворянин, штабс-капитан в Армии Колчака, коллабо­рационист, бургомистр города Тверь в 1941 г., кавалер Железного креста 2-го класса, подполковник вермах­та, власовец, активный деятель РОА. В советское время был дважды судим «за подлог и снабжение бывших бе­лых офицеров фальшивыми документами», в 1930 г. был арестован по подозрению в службе в колчаковской кон­трразведке и выслан из Ленинграда в Казахстан сроком на пять лет. После отбытия срока Ясинский в феврале 1941 г. приехал в Калинин. Будучи идеологическим вра­гом советской власти, после оккупации Калинина по­шёл на сотрудничество с немцами, и был рекомендован на должность бургомистра Калинина. Позднее Ясин­ский работал руководителем районного самоуправле­ния в городе Лепеле, затем в том же качестве в городе Гомель. Ясинский закончил школу пропагандистов РОА в Дабендорфе, и Власов лично напутствовал его при вы­пуске. В чине подполковника Ясинский стал начальни­ком отдела кадров «Опеки русских граждан» (в филиале Восточного министерства в городе Петерсхаген). После захвата города в апреле 1945 г. английскими войсками, Ясинский, имевший английский орден, предложил им свои услуги в формировании экспедиционного корпу­са для борьбы сначала против Японии, а затем и против Красной армии. До 1958 г. Ясинский жил в Германии. За­тем эмигрировал в Австралию, где после 1966 г. его следы были потеряны.
Автор: Данные воспоминания были переданы автору-составителю в 1990 г. одним из русских эмигрантов — участников гражданской войны в Испании. Они представляют собой отпечатанную на машинке рукопись, переплетенную в тетрадь. Автор воспоминаний указан не был. Однако анализ рукописи позволяет с уверенностью утверждать, что им является Антон Прокофьевич Яремчук 2-й.

Яремчук 2-й Антон Прокофьевич родился 16 апреля 1986 г. в Острове. В 1916 г. окончил Киевское Николаевское военное училище. Служил в 184-м Острожском и 321-м Окском полках (германский и австрийский фронт), а с 1 августа 1918 г. — в Корниловском ударном полку. Участник 1-го Кубанского похода. Штабс-капитан, Галлиполиец. В эмиграции проживал в Болгарии и Франции (осень 1925 г.). В 1932 г. — начальник группы Корниловского полка и РОВС в Клермон-Ферране. Во время испанской войны служил в Русском отряде терсио Донна Мария де Молина. Был неоднократно награжден за боевые отличия: Во Вторую мировую войну находился в России в рядах итальянской армии (1941–1943 гг.). Был награжден итальянским Военным крестом. Капитан испанской армии в отставке. После войны работал в русской секции на испанском радио. Проживал в Мадриде. Скончался? 14.03.1985 г. Автор книги «Русские добровольцы в Испании» (Сан-Франциско, 1983).

Источник: Мемуары власовцев / Сост. A. B. Окороков. — М.: Вече, 2011. — 304 с. : ил. — (Вторая мировая. Взгляд врага). — Тираж 2000 экз.