Наше исследование посвящено анализу этнографической составляющей медицинской лексики говоров западной Брянщины. В статье частично освещаются также сходные семантические процессы в генезисе и эволюции медицинской лексики индоевропейских языков. Анализируется происхождение отдельных слов в системе местных говоров. Рассматриваются вопросы взаимодействием говоров Брянщины с украинским языком и его говорами, с другими славянскими языками. Материал собирался в процессе непосредственных наблюдений в ряде населенных пунктов юго-запада Брянской области в 20082009 годах.
У русского и украинского народов издревле бытует представление о болезни как божьей каре. Сведения об этом находим у А.Н.Афанасьева, по мнению которого подобные представления подтверждаются общеславянскими: bogine – оспа, boza rana – язва, чума. Ученый полагал, что болезни “…рассматривались нашими предками как спутницы и помощницы Смерти”, а повальные и заразительные прямо признавались за самую смерть, которая выступала в качестве древнейшей богини [1, с.943]. Вследствие этого понятие болезни, восходящее к глубокой древности, довольно часто табуировалось. В пользу древности данного процесса говорит наличие в обоих языках одинаковых словесных форм, сходных в своих значениях. В частности, для обозначения повышения температуры тела (лихорадки) в украинском языке употребляется слово лихоманка – “лихорадка” [4, II: с.364)], имеющее сходное звучание и значение в брянских говорах [2, с.192]. Мы не исключаем, однако, и наличие элемента заимствования из одного языка в другой. Любая болезнь, как правило, протекает с повышением температуры тела. Наши общие предки, вероятно считая данное состояние воздействием злого духа, богини смерти в силу суеверия подвергали его эвфемизации. Согласно М.Фасмеру, слово лихома’нка происходит от “обманщица”, “манить”, “выманивать”[20, II: с.505]. Лихора’дка же дословно: “рада лиху” (от “лихо” – худо, вред); или “делающая зло” от “радеть” – действовать (по мнению А.А. Потебни) [20, II: с.505].
В среде носителей местного диалекта в районах юго-западной Брянщины повсеместно распространена эвфемизация понятия болезни словом по’рча.
Считается, что часто или длительно болеющего человека “спортили”. Отголоски мотивации подобного употребления лежат в области верований в возможность злого воздействия со стороны потусторонних сил, враждебных человеку.
Согласно А.Н. Афанасьеву, существуют общеевропейские представления о девах судьбы, которые с момента рождения ребенка начинают прясть нить его жизни, а по некоторым верованиям – ткать человеку посмертную сорочку (саван). Представления о сорочке смешиваются с не менее древним представлением о телесной одежде, облекающей душу со дня рождения по день смерти человека. Одна из дев периодически портит работу своих сестер (путает нить, портит холст), отчего смертного на земле постигают неудачи и болезни [1, с.954]. Сходное воздействие приписывается и бабкам, волхвичкам как носителям обрядового, запретного знания, доступного лишь посвященным. См. др.русс. волхв – “волшебник”, словен. volhva – “гадалка” [20: I, с.346]. Взаимосвязь образа пряхи с образом богини смерти, которая покровительствует прядению, отмечал ещё А.А. Потебня. Так, по наблюдениям учёного, в некоторых районах Моравии в конце супрядок (совместного зимнего прядения), перед приходом весны, девицы наряжают соломенное чучело в женское платье, дают ему в руки мотовило, веретено, пряслицу с куделью и вешают на дереве. По мнению ученого, это чучело и есть не что иное, как Смерть. В связи с последним интересны приводимые им же, восходящие к древнейшей форме хима – “зима” (по нашему мнению, возможно, перекликающейся с греч. химера – “чудовище”) лексемы химостить – “ворожить, портить чарами” и химородник – “знахарь, колдун” [16, с.24,172-173].
С представлением о телесной одежде, облекающей душу от рождения до смерти человека (“сорочке”), возможно перекликаются способы лечения болезни с использованием обвязывания больного места ниткой, завязыванием узелков. Например, при бородавках в с. Замишево Новозыбковского района Брянской области необходимо на ночь обвязать бородавку ниткой, которую утром следует закопать в землю. Считается, что бородавка сойдет, как только сгниет нитка. В с. Новое Место Новозыбковского района Брянской области бытует представление о том, что, если обвязать бородавку льняной суровой ниткой, завязав при этом на бородавке три узла, а затем бросить эту нитку в навоз, сказав три раза: //Как ета нитачка сгниёт так мая барадавка сайдет.//(с.Новое Место), а затем трижды плюнуть через левое плечо, то бородавка исчезнет.
Немцы завязывали от лихорадок три узла на ветвях ивы. Русские же завязывали в лесу над головой болящего две березовые ветки [1, с.954]. См. также зафиксированный в 1964 году в воронежских говорах фразеологизм: наговаривать нитку – заговаривать болезнь [9, с.86]. Данный способ лечения обусловлен, вероятно, как желанием связать, обезвредить болезнь, так и стремлением восстановить целостность невидимой ткани, повреждение которой, в представлении древних, могло стать причиной заболевания и даже смерти (см. выше). В этой связи хотелось бы вспомнить русский глагол “исцелить” – “вылечить”, буквально “сделать целым”. Подтверждение этим наблюдениям мы находим у М.М. Маковского, по мнению которого боль и болезнь может соотноситься как со значением “бить, резать”, так и со значением “связывать” [11, с.40].
В среде носителей диалекта возникновение болезни нередко, помимо прочего, считается следствием злого вредительства, исходящего от недоброго человека, колдуна. В это связи интересно русское простре’л – “острая боль, ломота и колотье в пояснице” [14, с.622] и украинское пристрi’т – “болезнь, происходящая, по понятиям народа, от дурной встречи, сглаз” [4, III: с.442].
Интересно, что для предохранения от сглаза (уроков), по представлениям носителей диалекта западной Брянщины, необходимо завязывать на запястье красную шерстяную нитку: //Нитку красную завязывают ваабще ат уроков.// Что б уроки не брали.// Что б не сглазили. //Пачему–то красную и именно шестяную ниточку.// На запястье // (г.Новозыбков). Отголоски мотивации возникновения, возможно, лежат в области остатков языческих верований, восходящих, по нашему мнению, к значению “разряд молнии – гнев божества Перуна”. Считается, в частности, что колдовство может заключаться в оставленных на дороге вещах, которые нельзя поднимать, наступать на них: в противном случае человек, тем или иным образом первым к ним прикоснувшийся, обязательно заболеет: // Паднима’ть ничё’го няльзя’, асобе’нно була’уки, никаки’е ни–иго’лки, ко’лющее асо’бенн/, ни–но’жницы/ ни–нажи’.// Это как молния колет, так и это плохо?// Да, да! // (г.Новозыбков). О взаимосвязь стрелы и болезни говорит и А.А. Потебня, замечая, что как сглаз представляется стрелою по связи зрения, света и стрелы, так и сильное слово урок – по связи стрелы с ветром, а из этого уже появляется представление о порче словом [16, с.48]. Таким образом, по нашему мнению, вероятно, красный цвет “защитной” нитки также восходит к метонимически переосмысленному образу стрелымолнии и возможно, к возникающему при этом открытому огню, горению.
Не менее интересно слово прору’ха, отмечаемое в говорах юго-западной Брянщины в общелитературном значении “ошибка, оплошность”, приводимое С.И. Ожеговым с пометой “устар.”[14, с.619]. Им же приводится поговорка: И на старуху бывает проруха. Смысл последней проясняется при сопоставлении русского слова с похожим украинским: пору’ха – “смещение матки или другого органа”[1, III:355]. См.также по’рух – “движение” [19, с.600].
Об общности наших языковых корней и культуры говорят, возможно наиболее древние факты из лексики народной медицины, отмечаемые как в брянских говорах, так и в украинском языке. Например, отмеченное нами в брянских говорах, русское диал. волосень — “панариций” и укр. литер. волос – “опухоль с нарывом на пальце” [4, I: с.251], кила – “грыжа” (в обоих языках); Кила’ – “грыжа”, отмечалась и в украинском языке ещё Б.Д.Гринченко [4 II: 238)], и в русском литературном языке С.И. Ожеговым с пометой “прост.” [14, с.273]. Вероятно, слово восходит к ц-сл. кыла в том же значении. На праславянское происхождение слова указывает наличие его во многих славянских языках: болг. ки’ла, сербохорв. ки’’ла, словен. kila, польск. kila, чеш. ky’la, слвц. kyla – “грыжа”. М.Фасмер считает данное слово родственным лит. ku’la – “нарост, шишка” и д.-в.-н. hola – “перелом, грыжа” [20, II: с.232]. Ср. также др.-исл. ku’la – “шар, мяч, шишка” [20, I: с.473]. Согласно В.И.Далю, килу (“грыжу”) по народному поверью привешивают знахари [5, II: с.108)]. В связи с этим интересно отмеченное в Брянском областном словаре: кила’ нагово’рная – “о болтливом человеке”. [2, с.149].
Слово гры’жа также является древнейшим образованием. Оно и сегодня присутствует во многих славянских языках. С.И. Ожегов определяет грыжу как “выхождение под кожу части какого-н. внутреннего органа”, либо как “выпяченный таким образом орган” [14, с.148]. П.Я. Черных возводит гры’жу к более раннему значению – “грызущая боль”, опираясь на данные других славянских языков (с.-хорв. грижа – резь в желудке, колики; словен. griza – дизентерия, кровавый понос) и ст.-с. грыжа – “расстройство желудка”. Ученый воссоздает первоначальную форму *gryzja от *gryzti > русс. грызть [23, I: с.224]. Аналогичный взгляд на этимологию данного слова демонстрирует и М.
Фасмер (приводя диалектное грызь – “грыжа”), давая, помимо “собственно грыжа”, такие значения этого слова, как “боль, ломота”, “рана, нарыв” [20, I: с.466].
Очевидно, данное слово уже изначально полисемично. По нашему мнению, издревле этим словом могли обозначать длительную ноющую (“грызущую” человека) боль любой локализации [мы вообще склоняемся к мнению, что возникновение названий проявлений болезни (т.е. жалоб больного) предшествовало появлению названий самих заболеваний]. Так, в частности, Е.Ф.
Будде в своем отчете о поездке от 1902 года – “О говорах Тульской и Орловской губернии” отмечал формы грызь и гры’зень в значении “ревматическая боль, ломота в костях” для Карачевского уезда [3, с.116]. Аналогично и П.Н. Тиханов в своей работе “Брянский говор. Заметки из области русской этнологии” от 1904 года также дает форму грызь – грыжа [18, с.35].
Субъективное ощущение “грызущей” боли и объективный вид заболевшего – часто отмечаемое исхудание человека во время болезни, по нашему мнению, породило мифическое представление о том, что голодная болезнь кусает, “поедает” человека. Помимо формы гры’жа, полученной нами непосредственно от носителей диалекта, мы можем отметить приводимые в Брянском областном словаре формы, подтверждающие наше предположение о происхождении данного слова: грызь и гры’зя – “грыжа” (//Я лячу усякие балезьни нагаворами: грысь якая, радничок.// (п. Выгоничи); //Грызю у мине выризали // (г. Новозыбков). [2, с.81]). См. также гры’злы – груб. зубы. Новозыбк. [2, там же].
Подобное происхождение слова, возможно, объясняется большим распространением в древности различных болезней, вызванных паразитарными червями (аскаридами, бычьим цепнем, др.), что было связано с употреблением в пищу плохо прожаренных, плохо промытых продуктов. При этом видимый выход паразитов из тела человека, по нашему мнению, и сформировал первые представления людей о причине возникновения заболеваний. Представления эти не утрачены и по сей день. Так, чехи убеждены, что каждый человек имеет в своем теле червя, от которого зависит его жизнь. Этот червь грызет тот или иной орган, тем самым вызывая различные заболевания. Предание о черве принадлежит глубокой древности. Уже в “Атхарваведе” встречается заговор, направленный на убиение червя, который гнездится в голове, внутренностях или крестце больного [1, с.952]. Из этих представлений, видимо, и выросло первоначальное значение слова гры’жа – “грызущая, ноющая боль любой локализации”, которое до сих пор сохраняется в некоторых языках. Отсюда, вероятно, произошло украинское гри’жа – “печаль, огорчение, терзание” [4, I: с. 326].
Аналогично и П.А. Расторгуев в своем Словаре помимо форм гры’зь и кила’ – собственно “грыжа”, дает и формы гры’жа в значении “ссора”. В то время как для обозначения именно выпячивания органа – собственно грыжи – в древности, в том числе и в др.-русск. языке, по нашему мнению, существовало вышеописанное слово кила’, видимо, происходящее от ku’la – “нарост, шишка” [20, II: с.232]. Постоянная ноющая (“грызущая”) боль, которой сопровождается ущемление грыжевого содержимого, способствовала появлению в русском языке синекдохи – перенесению наименования названия одного из проявлений болезни (болевого симптома) на все заболевание.
В этой связи интересен способ лечения данной болезни народными целителями, который сводится к загрызанию грыжи, боли, прикусыванию\перекусыванию грыжи, в частности пупочной грыжи у детей. При этом целитель производит соответствующие “грызущие” действия ртом над больным местом, как правило, сопровождая его определенными словами. Таким образом, болезнь как бы разгрызается – “убивается” лечащим. К сожалению, на Брянщине нами получены неполные данные самих заговоров, используемых при этом.: Ат грыжи как–то есть за’говор такой,но я не знаю. Как–то грызут и загрызают зубами, и гаварят: Грыжа, грыжа, я тебя ем или сгрызу.
И ана проходит. Они её перегрызают. Именно то место грызут и говорят какие–то слова, малитвы. И грыжа уходит, и ребёнок спит спакойно. Даже если он и накричит грыжу. (г. Новозыбков) У нас грыжу закусывают, вычитывают и тут же грызут. Делают вид, что грызут. Три раза. (п. Старые Бобовичи).
В этой связи интересны белорусские параллели, отмеченные М.В. Завьяловой в статье, посвященной взаимовлиянию литовских и славянских заговоров: Грыжу, грыжу, я цябе грызу, Ты мяне раз, то я цябе два, Ты мяне два, то я цябе тры, Ты мяне тры, то я цябе чатыры, Ты мяне чатыры, то я цябе пяць, Ты мяне пяць, я цябе шэсць, Ты мяне шэсць, я цябе сем – Да и адгрызу цябе заусем. [8, с.533]. Она же отмечает общность “языческих” универсальных мотивов у белорусов, литовцев и русских в Литве, в частности, мотив загрызания грызи (боли в суставах) [8, там же ].
В.И. Харитонова при исследовании заговорно-заклинательных текстов в своей статье от 1991 года приводит следующий русский заговор (к сожалению, без указания территориальной принадлежности), описывающий сходные действия целителя и дополнительно подтверждающий этимологию данного слова: Грызь, я тибе загрызаю, заедаю, закусываю! Тьфу, тьфу, тьфу! [22, с.48].
В связи с вышеприведённым отметим, что в некоторых наиболее “архаичных” случаях мы выявили любопытную тенденцию – стремление для достижения исцеления воздействовать на болезнь действием, аналогичным (и реже – противоположным) тому, которое она производит на человека с целью изгнания из него данной болезни, воспринимаемой лечащим, а зачастую и пациентом как реальная зловредная сущность.
В качестве иллюстрации приведем диалектное уты’н\ути’н, (возникновение названия, вероятно, обусловлено ковыляющей, “утиной” походкой при этой болезни), синонимичное диалектному же простре’л – “острая боль, ломота и колотье в пояснице”, присутствующему и в литературнм языке с пометой “разг.” [14, с.622], что соответствует, по нашему мнению, научномедицинскому радикулит – ущемление корешков спинного мозга [17, с.78].
Нам представляется интересным, что в качестве лечения данного заболевания народными целителями на Брянщине используется сечение ути’на. Так, в частности, в Новозыбковском районе в г. Новозыбкове от Клавдии Николаевны Выкачко (67 лет) нами было получено следующее объяснение: Мяне се’кла бабушка утын. Радикулит. У мяне болела спина. Я ляжала посреди парога, через парог. Она что–то брала, во так вот этими самыми чирк… чё’ркала. Вот как рубят. Ну эта что бы рассечь ету боль. Чертила топором по пояснице. А какие слова гаварила — я не могу сказать.(г.Новозыбков).
В Брянском районе, по словам носителей диалекта, больного кладут на живот через порог входной двери (вспомним, что ещё Л. Нидерле [13, с.236] говорил о бытующем у славян особом отношении к порогу дома) и острым концом топора легонько “секут” его в области поясницы, приговаривая: Что секёшь? Утын секу (с. Большое Полпино). Считается, что таким образом болезни наносится ответные удары\уколы, которые приводят к её “отсечению”, гибели.
Здесь вообще стоит сказать о восходящей к древним анимистическим представлениям людей персонификации болезни как носителями диалекта, так и самими целителями, приписывании ей способностей живого существа: возможности болезни как самой действовать физически, передвигаться, вредить человеку (ударять человека, жечь его огнем, грызть и т.п., а также, например, совершать покупку, сидеть на чем-либо и др. ), так и подвергаться физическому воздействию (разрубаться, связываться и т.д.). В связи с этим можно вспомнить собранные Ю.Б. Жидковой в Воронежской области пословицы и поговорки о болезнях и здоровье человека: //Болезнь не по лесу ходит, а по людям.//Сама болезнь скажет, что хочет.//Лихорадка – не матка; треплет, не жалеет.// Лихорадка пуще мачехи оттреплет.// [7, с.131-136]. Чаще всего болезни ассоциируются носителями диалекта с женскими образами разного возраста, реже – с мужскими. Так, на Брянщине в селе Новое Место нами записан заговор от ячменя – гнойного воспаления желёзок у корня ресниц, иллюстрирующий вышесказанное: Ячмень, ячмень, на тебе кукиш. За этот кукиш кобылку купишь. Кобылка сдохнет, ячмень иссохнет. (с. Новое Место).
В том же селе нами было отмечено наличие у носителей диалекта персонификации отдельных составляющих окружающей природы в их связи с тем или иным заболеванием: Зубы я знаю, заговаривают на месяц. Как находит маладой месячко, вот человек стоит и гаварит: Малади’к маладой, у тябя рог залатой. Ты на том свете быв? Быв. Пакойников видев? Видев. У них зубы не балят? Не балят. Чтобы у меня раба божиего (имя) зубы никагда не балели. И так три раза в адин месяц. (с. Новое Место) Как вариант, при оформлении запрета на нанесение вреда человеку, болезни иногда предлагается замена данного человека каким-то предметом, и, реже – другим человеком. Приведем часть заговора из “Великорусских заклинаний” Л. Майкова, к сожалению, без указания территориальной принадлежности, обращенного к грыжам: Не троньте и не грызите раба Божия (имя рек). <…> Пойдите, грыжи, из сеньцей воротами, из байни дверьми, в чисто поле. В чистом поле есть сер камень; грызите, грыжи, серый камень. Во веки веков, аминь. [10, №122]. И там же заговор от ячменя: Ячмень, ячмень, на тебе кукишь; что хочешь, то купишь; купи себе топорок, руби себя поперёк! [10, №84]. В брянских говорах нами также отмечены подобные “подмены”. Так, в заговоре от икоты: Ико’тка, ико’тка, пайди’ за варо’тка; от варо’тaк к я’каму, от я’кага ка вся’каму! (г. Почеп).
В Новозыбковском районе Брянской области, по представлениям носителей диалекта (получено от Куприенко Валентины Дмитриевны, 73 лет), человек, у которого икота, должен сказать: Ико’та, ико’та, вы’йди за воро’та – кто бу’дет пе’рвый идти’– тому’ в рот. Это в их понимании означает: //От себя кабу’то передать эту икоту// а если человек кто–то будет иттить/ действительно его может напасть икота// (с. Замишево).
До сих пор в среде носителей диалекта на Брянщине с целью исцеления принято показывать кукиш, поднося его к больному ячменем глазу (с. Н. Место Новозыбковского района – см. выше). Реже с этой же целью здоровому человеку необходимо внезапно плюнуть в заболевший глаз такому больному (с. Лужки Климовского района, г. Новозыбков). Русское диалектное народномедицинское и научно-медицинское ячмень – воспаление волосяного мешочка у корня ресницы, возникло путем метафорического переноса: образование на веке напоминает зерно ячменя, из ячмень – хлебный злак).
В этом, вероятно, можно проследить остатки языческой “заменной жертвы”. Первоначально, по нашему мнению, в древности, тело умершего сжигалось – “жертвовалось” богу, возможно, как “плата” за лучшее устройство человека в ином мире. Принесение в жертву в последующем (в более поздний период) людей-инородцев, ритуальных животных (скорее всего, изначально тотемных для того или иного рода), плодов, как нам представляется, возможно, выполняло роль “замены” – за оставшихся в живых воинов после битвы, чтобы те не погибли от ран в ближайшее время или в следующей битве, за болеющего человека, с целью его выживания-выздоровления, ради “оживления” земли весной и т.п.
В ходе изучения процессов формирования целостности славянского филологического пространства, осуществляемого нами на материале народномедицинских диалектизмов говоров Брянщины, неоднократно отмечалось наличие сходных семантических процессов в генезисе и эволюции лексики индоевропейских языков, в том числе – славянских. Примечательно, что здесь фиксируется широкий пласт слов, возникновение которых связано с метонимией, с метафорическим переносом. Кроме того, образование слов в лексике народной медицины – процесс, в котором, наряду с факторами собственно лингвистическими, активно проявляют себя факторы культурного, в том числе этнографического характера.
Как пример языковой метонимии можно рассматривать перешедшее из диалекта и используемое в научной медицине русское литературное корь и его латинский аналог: morbilli, наименования инфекционного детского заболевания, проявляющегося типичной сыпью на коже [12, с.288].
Возникновение рус. корь, согласно М. Фасмеру, объясняется наблюдающимся при этой болезни шелушением кожи (ср. кора), аналогично польск. оdra – “корь”, восходящему к “деру”, “драть”, лит. kera – “отделяться, отходить (о коже, коре)”. Им же приводится и польск. форма chor в том же значении с пометой: “вероятно, под влиянием польск. chory – “больной”, см. русс. хво’рый, брянское диал. хворе’ть – “болеть” [2, с.356], но также русс. диал. олонецк. хорь – корь [20 III: с.343], русс. хворь в значении “болезнь”.
В связи с последним необходимо отметить вышеназванное латинское morbilli, возможно обусловленное лат. morbus – болезнь и morbо – “заболеть, быть больным, страдать” [15, с.398].
Прежде чем говорить о возможном присутствии здесь калькирования терминов, обратим внимание на то, что данный лексический материал восходит к глубокой древности. Вероятно, здесь идет речь не столько о калькировании, сколько о параллельном, независимом появлении одинаковых значений, вследствие самого развития образного мышления, общности восприятия ситуации древним человеком: известное издревле и наиболее часто отмечаемое детское заболевание у разных народов первично обозначалось просто общим понятием “болезнь”, что в последующем привело к возникновению в разных индоевропейских языках двух одинаковых по значению, но разных по звучанию “терминов” народной медицины.
Таким образом, по мере возрастания медицинских знаний, в ходе развития языка происходило появление новых (русс. хворь – “болезнь”, хво’рый – “больной” и русс. диал. хорь – “корь”; польск. chory – “больной” и польск. chor – “корь”, и др.) и переосмысление старых народных медицинских терминов.
В живой, в том числе диалектной, речи чрезвычайно развита аналогия, особенно в словообразовании, когда одна форма или структура слова стремится стать еще больше похожей на другую, в чем –то с нею уже одинаковой. В этой связи заслуживает внимания происхождение слова близорукий, которое с давних времен неспециалисты связывают со словом рука – и ошибутся.
Можно предположить, что в др.-русск. языке, по аналогии с дальнозоркий, должна была существовать форма близозоркий (из общеслав. зорокий “видящий”), впоследствии утраченная русским языком. Н.М. Шанский считает, что близозоркий на русской почве пережило утрату одного –зо(зозо>зо), что привело к сближению в народном непрофессиональном сознании со словом рука [24, с.26]. В результате образовалась современная форма слова. Рассмотренный процесс показывает, что исключения из правил и в жизни общества, и в жизни языка есть на самом деле следование каким-то другим правилам, другим законам. В данном случае аналогии помешал процесс гаплологии, то есть утраты целого слога. Здесь мы можем предположить действие в нашей речи закона экономии физических усилий. Так, в антонимичных медицинских терминах близорукость – дальнозоркость неожиданно появилась разная мотивированность происхождения. Небезынтересно привести параллель из украинского языка, в которой связь “близорукости” с “близозоркостью” по сей день сохраняется: близозiркий [20 I: с.175]. Вероятно, данное народноэтимологическое сближение произошло не только за счет присутствия в языке “похожих” лексем типа безрук [24, там же], но и за счет переосмысления народномедицинского “термина”: при снижении зрения, человек руками подносит к глазам тот или иной предмет, пытаясь рассмотреть его, тогда как дальнозоркость обусловлена аномалией зрения, при которой человек наиболее хорошо может рассмотреть предметы, расположенные на расстоянии от него [21, с.264]. Следствием такого переосмысления, с появлением иной семантической наполненности слова, и явилось, по нашему мнению, прекращение действия аналогии, поскольку у обоих медицинских терминов появилась различная смысловая окраска.
Название наиболее характерного симптома проявления болезни (близорукий, дальнозоркий (о человеке) перешло в наименования самих заболеваний (близорукость, дальнозоркость), а затем уже – и в лексику официальной медицины, пополнив её терминологическую базу.
Другой пример. Стень в юго-западных брянских говорах фиксируется по нашим наблюдениям в с. Лужки и в г. Брянске в значении “мышечная слабость конечностей у детей, истощение, сухотка”. Слово, вероятно, восходит к праславянскому периоду. М.Фасмер дает в значении “стонать” болг. стеня; серб.-хорв. стеньем; чеш. stenati, лит. stenu; лтш. stenet; англос. stenan; др.-исл. stynja. Кроме того, у него же находим диал. вятск. форму стень — “тень”, видимо омонимичную брянской и аналогичную др-русс. в значении “тень, видение” [20, III: с.755]. По нашему мнению (с учётом перегласовки о\е), стень предположительно связано с др.-русск. стеню, стенати – “стонать”.
П.Я.іЧерных также приводит диалектную форму стень в значении “тень человека” [23, II: с.236]. Здесь вполне возможно проявление табуирования, запрета на то или иное слово, поскольку и по сей день носители местного диалекта сознательно избегают прямого наименования того или иного заболевания из-за боязни накликать болезнь, позвать её к себе. При таком предположении становится возможным обозначить ещё один путь происхождения слова: брянское диалектное стень может быть связано не только с элементами переноса от стень – “тень” к стень – обозначению объективного вида заболевшего (истощения человека при длительной болезни). По нашему мнению, нельзя исключить того, что изначально лексема стень могла выступать в качестве эвфемизма для обозначения данного детского заболевания. См. сравнение душ умерших с тенями в древнегреческой мифологии и, в частности, у Гомера [25 I: с.51]. Поскольку понятие болезни, особенно на раннем этапе развития человечества, было тесно связано с понятиями смерти, являвшейся продолжением жизни, и также жизни, считавшейся продолжением смерти, оно, в силу суеверия, табуировалось наравне с последними [11, с.270-278].
Особо интересен переход собственных имен в нарицательные по типу “ИМЯ => НАЗВАНИЕ БОЛЕЗНИ”. Такой переход представлен, в частности, в названии болезни Антонов огонь – гангрена, жар, и известен, кроме того, в украинском (антонiв огонь) и белорусском (антонау агонь) языках.
П.Я. Черных квалифицирует данное выражение как кальку с немецкого Antoniusfeuer или французского просторечного feu Saint-Antoine. В русском языке Антонов огонь фиксируется в словарях с 1731 года. По мнению ученого в западноевропейских языках это выражение возникло в средние века и связано с именем католического святого Антония Фивского, мощи которого будто бы исцеляли от этого заболевания [23 I: с.46].
Слово урок, с детства знакомое каждому человеку, в диалектной речи известно также в значении “болезнь, насланная взглядом колдуна, сглаз”. Ещё В.И.Даль привел слово в значении “насылка, ворожба”, в соотнесении с урочить – “испортить недобрым, завистливым взглядом, наслать болезнь” [5, IV: с.509]. М. Фасмер приводит форму урок – “колдовство”, и также косвенно сближает его с речью и временем: польское urok – “договор”, др.-русск. урок – “условие, правило” [20, IV: с.168-169]. П.Я.Черных, вслед за М.Фасмером, сближает урок в значении “сглаз” с реку’ – “говорю”, приводя и.-е. *rokи выделяя тот же корень в речь, пророк, срок, отмечая, таким образом, соотнесенность данного корня не только с речью, словом, но и с определенным временным интервалом [23, II: с.292]. Отсюда, по нашему мнению, путем метонимического переноса, образовались значения и выражения урок – “завершение” и “нечто установленное” временного характера: урочные лета – “установленные года”, [20, там же], а также лексема урок в современном значении (см. выше).
Согласно исследованиям А.А. Потебни, “зрение разделяет со светом свойство последнего – быстроту, так что дурной взгляд глаз сравнивается со стрелою” [16, с.37]. И далее исследователь отмечает, что “как сглаз представляется стрелою по связи зрения, света и стрелы, так и сильное слово урок, конечно, по связи стрелы с ветром. В подтверждение последнего им же приводится сербская песня, в которой говорится о сглаженной и от этого внезапно заболевшей умирающей невесте, которую “насланнная издалека болезнь постигает мгновенно”. “Здесь, — отмечает ученый, — можно говорить именно о порче словом” [16, с.48].
О связи слова со стрелой говорят и другие факты. Так, русское простре’л приводится С.И.Ожеговым в значении “острая боль, ломота и колотье в пояснице” [14, с.622]. Украинское пристрi’т – “болезнь, происходящая, по понятиям народа, от дурной встречи, сглаз” [УС 1958 III: 442], косвенно подтверждает также связь стрелы и взгляда. Чеш. strily — “головная боль”. На Руси сибирской язве соответствует название змеиный прострел, выражение разбит параличом может заменяться другим : его прострелило. Вообще верование в то, что болезнь есть дело враждебных человеку злых духов, восходит к глубокой древности. Народные предания дают этим существам божий бич и стрелы, а телесные страдания рассматривают как следствие от укола или удара их оружия [1, с.946, 952].
Быстрота слова, по мнению А.А.Потебни, может сравниваться с текучей водой, а значение слова само по себе может переходить к значению колдовства.[16, с.50] Сравните современное русское речь и река, церк.-слав. реку’“говорю” [6, с.547], а также волхвъ – “чародей, заклинатель” [6, с.92]. См. также название реки на территории России – Волхов.
В связи с последним небезынтересно и зафиксированное нами употребляемое на Брянщине с целью исцеления от сглаза, уроков троекратное умывание святой водой суроченного (“спорченного”)человека. Нам представляется в связи со сказанным, что диалектное урок и литературное урок – след разошедшейся древней полисемии этого когда–то единого многозначного слова.
Таким образом, рассмотренный материал отражает сложные взаимодействиях между славянскими (и не только) языками, где наряду с факторами собственно лингвистическими, активно проявляют себя факторы культурного, в том числе этнографического характера. Наши наблюдения показали, что часть “терминов” народной медицины распространены если не во всех, то в большинстве славянских языков (так, к примеру, в брянских говорах функционируют многие слова, известные в восточнославянских языках), что позволяет предположить древность этих лексических образований, восходящих к праславянскому периоду. Слово в данном лексическом слое нередко отображает наиболее характерные особенности предмета или явления именно так, как представляли их наши далекие предки. По мере возрастания медицинских знаний, в ходе культурного развития, развития языка происходило появление новых и переосмысление старых народных медицинских терминов (см. гры’жа), изменение сфер употребления слов, их семантической структуры, базирующейся на полисемии слова (напр. ячмень). Многие из народных названий заболеваний, возникнув в разные периоды развития славянства и его культуры, употребляются вплоть до настоящего времени, в том числе и в научномедицинской литературе. А связанные с ними представления о причинах проявления и способах лечения заболеваний и по сей день присутствуют в народном сознании, нередко применяясь на практике.
Литература:
- Афанасьев А.Н. Славянская мифология. Поэтические воззрения славян на природу. — М.: С.-Пб.: – Эксмо: Митгард. -2008
- Брянский областной словарь // Отв. ред. Курганская Н.И. – Брянск: БГУ им. акад. И.Г. Петровского. -2007
- Будде Е.Ф. О говорах Тульской и Орловской губернии.// Сб. ОРЯС, т.76, №3, СПб. -1904
- Гринченко Б.Д. Словарь украiнськоi мови: В 4-х томах. – Киiв. -1958
- Даль В.И.Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х томах. – М.: Русский язык Медиа,2003 (Даль)
- Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. – М.: Отчий дом, 2006 (ЦСС)
- Жидкова Ю.Б. Пословицы и поговорки о болезнях и здоровье человека.//Проблемы изучения живого русского слова на рубеже тысячелетий. Материалы III Всероссийской научно-практической конференции. Воронеж. -2005
- Завьялова М.В. Проблема возможных взаимовлияний литовских и славянских заговоров на балто-славянских пограничных территориях [Текст] / М.В. Завьялова // Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением: сб. науч. тр. / отв. ред. Т.М. Николаева. – М.: Языки славянской культуры. -2002. – С. 526-548
- Лексико-фразеологическая характеристика некоторых говоров Воронежской области.//Материалы по русско-славянскому языкознанию. – Воронеж: ВГУ. -1964
- Майков Л. Великорусские заклинания/ сост. Л.Майков. М.: ТЕРРА. — 1997. -160с. (№текста в сборнике)
- Маковский М.М. Удивительный мир слов и значений. Иллюзии и парадоксы в лексике и семантике. М.: URSS. -2005
- Минкевич И.А. Инфекционные болезни. – М.: Медгиз,1950 (ИБ)
- Нидерле Л. Славянские древности. М.: Алетейа. -2001
- Ожегов С.И. Шведова Н.Ю.Толковый словарь русского языка.– М.:1999
- Петрученко О. Латинско – русский словарь. – М.: Греко – латинский кабинет Ю.А.Шичалина,2001 (ЛРС)
- Потебня А.А. Символ и миф в народной культуре. – М.: Лабиринт.2007
- Терапевтический справочник./Под ред. Рафалькес С.Б. т.1-2 – М.: – Л.1947
- Тиханов П.Н. Брянский говор. Заметки из области русской этнологии.// Сб. ОРЯС, т.76, №3, СПб. -1904
- Украïнсько-росiйський словник.// отв. ред. Л.С.Паломарчук, Л.Г.Скрипник. –Киïв, -1985
- Фасмер М.Этимологический словарь русского языка: В 4-х томах. – М.: Астрель. – 2003
- Федотов В.Д. Большой словарь медицинских терминов. – М.: Центрполиграф, 2007 (БСМТ)
- Харитонова В.И. Заговорно-заклинательный текст: композиционный основы, воздействие на пациента и заклинателя.//Филологические науки №5/ отв. ред. Николаев П.А. – М. -1991
- Черных П.Я Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2-х томах. – М.: Русский язык: Медиа. -2007.
- Шанский Н. М., Боброва Т. А. Этимологический словарь русского языка – М., 1994.
- Энциклопедия. Мифы народов мира.//гл.ред.Токарев С.А. — Т.1-2.–М.: Советская энциклопедия,1991 (ЭМНМ)
Обследованные населенные пункты, отмеченные в статье:
город Брянск (г. Брянск), село Большое Полпино Брянский район (с. Б. Полпино), город Почеп Почепский район (г. Почеп), село Лужки Климовский район (с. Лужки), город Новозыбков Новозыбковский район (г. Новозыбков), село Замишево Новозыбковский район (с. Замишево), село Новое Место Новозыбковский район (с. Н. Место), село Тростань Новозыбковский район (с. Тростань), село Старые Бобовичи Новозыбковский район (с. Ст. Бобовичи).
Источники исследования (информаторы):
Татьяна Владимировна, 54 года, г. Брянск, Вицентий Раиса Сергеевна, 56 лет, с. Б. Полпино Брянский район, Выкачко Клавдия Петровна, 67 лет, г. Новозыбков Новозыбковский район, Кирьяненко Иван Павлович, 76 лет, г. Новозыбков Новозыбковский район, Красногорский Иван Иванович, 74 года, с. Н. Место Новозыбковский район, Красногорская Любовь Степановна, 72 года с. Н. Место Новозыбковский р-н, Клюева Нина Павловна, 89 лет, с. Тростань Новозыбковский район, Куприенко Валентина Дмитриевна,73 года, с. Замишево Новозыбковский р-н, Медведева Валентина Михайловна, 45 лет, г. Почеп, Почепский район, Миненко Александр Иванович, 81год г. Новозыбков Новозыбковский район, Мишина Наталья Ивановна, 82года, г. Брянск, Пунтус Людмила Владимировна, 55 лет, г.Брянск, Торбик Мария Михайловна, 68 лет, с. Лужки Климовский район, Ханаева Варвара Даниловна 71год, с. Ст. Бобовичи Новозыбковский район.
Автор: И. Пенюкова
Источник: Российско-белорусско-украинское пограничье: научное взаимодействие в контексте единого социокультурного пространства: Материалы Международной научной конференции (г. Новозыбков, Брянская область, 23-24 октября 2014 г.). В 2-х ч. Ч.1 Славяноведение в пограничном регионе: Вторые Расторгуевские чтения / Под ред. В.В. Мищенко, В.Н. Пустовойтова, С.Н. Стародубец. – Брянск: РИО БГУ, 2014. – С. 51-63.
